Эта статья является кандидатом в избранные

Иванов, Вячеслав Иванович

Материал из Википедии — свободной энциклопедии
Это старая версия этой страницы, сохранённая Dmartyn80 (обсуждение | вклад) в 18:51, 23 июля 2019 (→‎Попытка защиты диссертации). Она может серьёзно отличаться от текущей версии.
Перейти к навигации Перейти к поиску
В Википедии есть статьи о других людях с такой фамилией, см. Иванов; Иванов, Вячеслав.
Вячеслав Иванович Иванов
Дата рождения 16 (28) февраля 1866[1] или 28 февраля 1866(1866-02-28)[2][1]
Место рождения
Дата смерти 16 июля 1949(1949-07-16)[3][4][…] (83 года)
Место смерти
Гражданство (подданство)
Образование
Род деятельности драматург, философ, поэт, писатель, литературный критик, классицист, переводчик, эссеист, филолог, педагог, учитель
Годы творчества 1898 — 1949
Жанр поэзия, эссе и публицистика
Язык произведений русский
Логотип Викитеки Произведения в Викитеке
Логотип Викисклада Медиафайлы на Викискладе

Вячесла́в Ива́нович Ива́нов (также Вяч. Иванов или Вяч. Ив. Иванов, итал. Venceslao Ivanov, 16 [28] февраля 1866, Москва — 16 июля 1949, Рим) — русский поэт-символист, философ, переводчик и драматург, литературный критик, педагог, идеолог символизма, исследователь дионисийства. Одна из ключевых и наиболее авторитетных фигур «Серебряного века». Творческое развитие Вячеслава Иванова отличалось внутренней логикой, последовательностью и устойчивостью его художественно-эстетической системы и «духовных координат». Чёткая периодизация его писательского пути затруднительна, более очевидна смена периодов духовного и жизненного пути, что приводило и к смене профессий — поэта, критика, публициста, учёного и мыслителя[5].

Происходил из семьи мелкого чиновника. В 1886—1904 годах жил в Европе, окончил Берлинский университет, в котором посещал семинары О. Гиршфельда и Т. Мом­мзе­на, написал диссертацию на латинском языке, посвящённую откупам в Древнем Риме, но так её и не защитил. В 1894 году познакомился с Лидией Зиновьевой-Аннибал, с которой в 1899 году вступил в брак. Первые стихотворения были опубликованы в 1898 году по рекомендации В. С. Соловьёва, но остались незамеченными. Благодаря знакомству в Париже с В. Я. Брюсовым, в начале XX века Иванов был принят в круг символистов. В 1905 году Иванов с женой переехал в Петербург, где их квартира (так называемая «Башня») стала одним из главных интеллектуальных центров России. В 1909 году основал «По­эти­че­скую академию» (впоследствии «Общество ревнителей художественного слова»). Параллельно возглавлял христианскую секцию Религиозно-философского общества, преподавал древнегреческую литературу на Высших женских курсах. Сре­ди его слу­ша­те­лей были А. А. Ахматова, Н. С. Гу­ми­лёв, О. Э. Ман­дель­штам, В. В. Хлеб­ни­ков, А. Н. Тол­стой.

Во время Первой мировой войны обратился к религиозно-философской публицистике (сборники статей «Бо­роз­ды и ме­жи», 1916; «Род­ное и все­лен­ское», 1917). Он не принял русской революции 1917 года, но занял к советской власти лояльную позицию, участвовал в деятельности Наркомпроса и Пролеткульта. Также стал известен благодаря «Пе­ре­пис­ке из двух уг­лов» с М. О. Гершензоном (издана в 1921 году). В 1920 году переехал в Баку, где работал во вновь основанном Бакинском университете, был удостоен докторской степени и издал книгу «Дио­нис и прадионисийство» (1923). В 1924 году был командирован Наркомпросом в Италию, откуда не вернулся. Иванов принципиально отстранился от всех творческих и политических течений русской эмиграции. «Римские со­не­ты» 1924 года и поэтический «Рим­ский днев­ник 1944 года» были опубликованы посмертно. До конца жизни Иванов писал «Повесть о Светомире царевиче», которая должна была подвести итог всему его творчеству и отразить сложность духовной жизни человека как Божьего творения и грядущего воскресения России, «отошедшую в покой Господа».

Становление (1866—1886)

Ранние годы

Храм Великомученика Георгия Победоносца в Грузинах, где был крещён Вяч. Иванов. Фото 1883 года

Отцом будущего поэта был землемер Иван Евстихиевич (Тихонович) Иванов (1816—1871), который, овдовев, сделал предложение подруге покойной жены — старой деве Александре Дмитриевне Преображенской (1824—1896). Рано осиротевшая внучка сельского священника, Александра была взята чтицей в семью бездетных немцев-пиетистов фон Кеппенов, родственников теолога из Дерпта; фактически работодатели удочерили её. Александра Преображенская так и не выучила немецкого языка, но унаследовала от воспитателей почтение к «Библии, Гёте и Бетховену»[6]. От первого брака у Ивана Иванова было двое сыновей — Анатолий и Евгений, семья жила в собственном доме (Волков переулок, 19). Через год после второй женитьбы, 16 (28) февраля 1866 года родился поздний ребёнок: отцу было пятьдесят, а матери — сорок два года. Сына крестили в храме св. великомученика Георгия Победоносца в Грузинах. По настоянию матери его нарекли в честь св. благоверного князя Вячеслава (Вацлава) Чешского; это имя в те времена было редким, а сочетание с обиходной фамилией — экзотичным[7][8][9]. После рождения сына И. Т. Иванов подал в отставку по состоянию здоровья, и использовал свободное время для чтения «вольнодумных книг» — материалистических и атеистических трудов Ф. Бюхнера, Я. Молешотта, Д. Штрауса и Ч. Дарвина, превратившись в убеждённого нигилиста. Это регулярно приводило к домашней «теологической полемике», которая не сказывалась на личных взаимоотношениях супругов. Ю. Зобнин полагал, что данное обстоятельство, вероятно, могло возникнуть «лишь в семье русских интеллигентов 1860-­х годов»; это сильно повлияло на становление личности Вячеслава и стало одним из первых его воспоминаний. В 1869 году, продав дом, Ивановы переехали в квартиру на Патриарших прудах; глава семьи устроился на работу в Контрольную палату. Заболев скоротечной чахоткой, Иванов-старший скончался в начале марта 1871 года, перед смертью исповедавшись и отрёкшись от материализма. В дни болезни отца Вячеславу было видение старца «в скуфье, с бородкой, в рясе чёрной», о котором он рассказал матери. На святки (25 декабря — 5 января 1872 года) овдовевшая А. Д. Иванова гадала по Псалтири на сына: выпали строки Пс. 151:1-2. Александра Дмитриевна восприняла это как свидетельство поэтического призвания и начала сознательно воспитывать поэта[8][10].

Около 1871—1872 годов Вячеслав начал читать самостоятельно, но ещё до этого родители водили в Большой театр и Румянцевский музей, читали ему стихотворения и поэмы Пушкина и Лермонтова. Для 7-летнего сына мать договорилась об уроках иностранных языков, а сама настаивала, чтобы Иванов прочитывал по утрам по акафисту и одну главу из Евангелия ежедневно: «Ни толкований, ни наставлений, свободный обмен мнений между равными». Летом мать и сын совершали «маленькие паломничества» пешком с Патриарших прудов к Ивер­ской часовне и в Кремль; согласно поздним воспоминаниям, соборы порождали «сладкое и жуткое очарование». Из светской литературы 7-8 летний Иванов читал с матерью Сервантеса и Диккенса, а самостоятельно — сказки Андерсена и полный текст «Робинзона Крузо». Вячеслава сознательно не допускали к общению со сверстниками: мать считала их «недалёкими и дур­но воспитанными». В 1874 году Вячеслава отдали в домашнюю школу Туган-Барановских, где он общался с сыном владельца — будущим экономистом и общественным деятелем Михаилом Туган-­Барановским, читал «Капитана Немо» Жюля Верна и написал на урок Закона Божьего стихотворение «Взятие Иерихона», которое учитель прочитал вслух всем присутствующим[11][12].

Гимназия. Выбор жизненного пути

Панорама Москвы в 1867 году. На переднем плане — Первая Московская гимназия

Осенью 1875 года 9-летний Вячеслав Иванов начал занятия в приготовительном классе Первой Московской гимназии; его поступление совпало с визитом императора Александра II, которого глубоко почитала мать, носящая то же имя (её день рождения — 19 февраля — совпал с датой отмены крепостного права). Впрочем, по причине болезней первый год в гимназии почти весь был пропущен. Тем не менее, в 1876 году его приняли в первый класс, где он в кратчайшие сроки стал лучшим учеником. В тот период Иванов увлекался романтизмом и Шиллером. Русско-турецкая война и патриотический подъём коснулись семейства Ивановых напрямую: оба сводных брата Вячеслава служили в артиллерии, причём одного взяли ординарцем М. Д. Скобелева. На этот же период пришёлся пик детской религиозности Вячеслава, причём мать беспокоила его экзальтация, но она не препятствовала его ночным молитвенным бдениям. Поскольку материальное положение семьи было тяжёлым — немногие оставшиеся от И. Т. Иванова средства иссякли, — с 13-летнего возраста Вячеслав служил репетитором, и не дожидаясь начала занятий по древнегреческому языку, взялся за него самостоятельно. Гимназическое начальство считало его вундеркиндом, и он, отчасти, стал «младшим коллегой», которому прощалось нарушение режима и пропуски. Консультациями Вячеслава пользовались при переводе греческих текстов; а его сочинения зачитывались на уроках литературы как образцовые. 6 июня 1880 года он был приглашён на церемонию открытия памятника А. С. Пушкину на Тверском бульваре и допущен на торжественное заседание в Московский университет. На акте Иванов лично видел Ф. М. Достоевского и И. С. Тургенева. Так началось его увлечение творчеством Достоевского, продолжавшегося всю жизнь[13][14].

В начале 1881 года в жизни Вячеслава Иванова начался глубинный перелом, который маркировался на первых порах кризисом детской веры: «…внезапно и безболезненно я сознал себя крайним атеистом и революционером». Покушение народовольцев на царя Александра 1 марта 1881 года и казнь С. Перовской, А. Желябова и Н. Кибальчича с товарищами 3 апреля, привело к конфликту Вячеслава с матерью и одноклассниками. Он стал читать радикальную литературу, по ночам, несмотря на крайнюю загруженность уроками и работой: герценовский «Колокол», трактаты Лассаля, и прочее. В шестом классе гимназии Иванов сошёлся со второгодником В. Калабиным, который стал благодарным слушателем стихов; Вячеслав поддерживал с ним отношения вплоть до отъезда за границу. В 1882 году Иванов подружился с другим одноклассником — А. М. Дмитриевским. На последний, выпускной класс 1883—1884 годов пришёлся пик радикальных исканий Иванова. Вместе с Дмитриевским он перевёл триметрами отрывок из «Эдипа-царя» Софокла и написал поэму «Иисус» об искушении Спасителя в пустыне, сюжет которого был решён в революционном духе[15][16]. Иванов так комментировал свои искания, которые завершились неудачной попыткой самоубийства:

Примечательно, что моя любовь ко Христу и мечты о Нем не угасли, а даже разгорелись в пору моего безбожия. Он был и главным героем моих первых поэм <…> Страсть к Достоевскому питала это мистическое влечение, которое я искал примирить с философским отрицанием религии[17].

Вячеслав Иванов всё больше времени проводил в доме Дмитриевских (Остоженка, 19) и на летней даче, где начались его отношения с сестрой Алексея — Дарьей Михайловной (1864—1933), которая тогда училась в Консерватории[18].

Московский университет. Женитьба

О. А. Шор в первой объёмной биографии Вяч. Иванова так характеризовала его обстоятельства в 1884 году:

Передовая интеллигенция в ту пору полагала, что насаждение классического образования есть ничто иное как попытка правительства бросить живые силы в книжный педантизм, отвлечь их от общественной работы, есть хитрость власти, её орудие против революции. Русский революционизм и нигилизм был связан с естественным факультетом, и анатомированье животных предписывалось как обязательное, священное занятие всякому общественно порядочному студенту; только «враги народа» могли позволить себе роскошь заниматься бесполезной историей и филологией. Даже Владимир Соловьев отдал дань этому повальному странному предрассудку… Вячеслав питал органическое отвращение к анатомическому театру и ко всему с ним связанному. Он рано убедился в том, что слова «естественник» и «общественник» отнюдь не синонимы и что путь к нужному для народа действию идет через историю. <…> Выбрать классическую филологию как предмет изучения, хотя бы и наперекор общественному мнению, — это одно, а учиться и жить на счёт правительства — совсем другое дело[19].

Павел Гаврилович Виноградов. Фото 1900 года

Речь в данном случае шла о периоде с января по май 1884 года, когда директор гимназии И. Лебедев, понимая природу и направление дарования своего лучшего ученика, предложил Иванову поступать в филологический семинарий Лейпцигского университета, основанный Д. А. Толстым. Вячеслав, однако, счёл это «предосудительною уступкою реакции». Окончив гимназию с золотой медалью, Иванов вместе с А. Дмитриевским поступил на на отделение исторических наук историко-филологического факультета. На первом курсе друзья, «посвятившие себя служению народу», посещали только «избранные лекции» — В. О. Ключевского, В. И. Герье и П. Г. Виноградова. На первом же курсе Иванов получил премию за латинское сочинение и письменную работу по греческому языку, и выиграл стипендию на два года. Его влечение к Дарье Дмитриевской усиливалось, и 19 марта он записал в её альбом стихотворное признание в любви. Алексей всячески поощрял их отношения, в результате они образовали «триумвират»[Прим. 1]. Чтобы заработать, Иванов на лето отправился репетитором в подмосковное имение Головиных, причём возникла дружба с Фёдором Александровичем — одним из подопечных. Хозяева имения, познакомившись с рукописями стихов Иванова, впервые назвали его «символистом», хотя до оформления этого движения в России было ещё около десятилетия[21].

Возобновив занятия в университете в 1886 году, Иванов явно испытывал эрозию своих народнических идеалов. Об этом свидетельствовало стихотворение «Раздумья» («О, мой народ! Чем жертвовать тебе?»). Он завершил вторую поэму о Христе, причём родители одного из его учеников (главный заработок по-прежнему давало репетиторство) отдали поэму в редакцию «Русского Вестника». М. Н. Катков согласился её печатать, но Дмитриевские возмутились желанием опубликоваться в «реакционном» журнале, и Вячеслав Иванов снял публикацию. Поэма была посвящена еврейскому мальчику, горящем запретной для него, но непреодолимо сильной любовью ко Христу, и, по словам С. Аверинцева, «маскировала чувства юноши, присягнувшего атеистическим прописям, однако рвущегося к вере», и напоминала нарративные стихи Гейне[22]. Под влиянием П. Виноградова — главного своего наставника — Вячеслав решился окончательно ехать в Германию «за настоящей наукой», тем более, что «дальнейшее политическое бездействие — в случае, если бы я оставался в России — представлялось мне нравственною невозможностью. Я должен был броситься в революционную деятельность: но ей я уже не верил». Виноградов разработал программу занятий Иванова у Гизебрехта, Зома и Моммзена[23].

По С. Аверинцеву, «революционный героизм в террористическом народовольческом стиле» совершенно не соответствовал личности и темпераменту Иванова. Решение покинуть Россию было следствием выхода за пределы «ложного выбора» между идеалами революции и «ренегатством»; иными словами, это было бегством от политической дилеммы и некоторым подобием эмиграции[24].

4 июня 1886 года — перед самым отъездом в Германию — 20-летний Вячеслав Иванов обвенчался с Дарьей Дмитриевской. Свидетелем со стороны жениха был В. Калабин. Мать Вячеслава не была в восторге от «студенческого брака», но соглашалась, что сын не мог «скомпрометировать девушку», покинув её на неопределённый срок[25]. Сам Иванов легкомысленно утверждал, что ехать за границу вдвоём было «веселее»[26]. С. Аверинцев отмечал, что в архиве Иванова сохранились стихотворения, обращённые к молодой жене: это «очень домашние по тону, улыбчиво-чувствительные или невинно-чувственные стихи», совершенно не похожие на его позднейшую поэзию, и никогда не печатавшиеся. Исследователь считал, что брак этот был обречён с самого начала: «не этой хрупкой молодой женщине с тяжкой психической наследственностью[Прим. 2] дано было навсегда разомкнуть природную скованность Иванова»[29]. Тёща — А. Т. Дмитриевская, «женщина странная, безумная и ясновидящая», — встретила известие о свадьбе пророчеством: «Знаю, Дашенька Вам не пара: Ваш брак кончится драмой, но все равно берите её: так надо!»[25].

Европа (1886—1904)

С. Аверинцев следующим образом характеризовал первый европейский этап жизни Вяч. Иванова:

…Необычна продолжительность времени, в решающие для человеческого становления годы прожитого фактически сплошь за границей (Германия, Париж, Италия, позднее Англия и Женева), лишь с краткими визитами в Россию. <…> Год за годом, два десятилетия без малого[Прим. 3] — в молодости срок невероятно важный! — прожиты хотя и не в эмиграции, однако в обстоятельствах, более обычных для эмиграции: в «мансардах» Европы, гражданином её «вольных скворешниц», в иноязычной среде, общение с которой становится привычкой[30].

Берлинский университет

Людвиг Кнаус. Портрет Теодора Моммзена, 1881. Берлин, Старая национальная галерея

Чета Ивановых добиралась до Берлина кружным путём. В Шпандау Вяч. Иванов датировал 18 (30) июля стихотворение «La selva oscura»; в Дрездене супруги обозрели Цвингер и созерцали в Картинной галерее «Сикстинскую мадонну» Рафаэля, а в Трире Иванов впервые посетил подлинный памятник античности — Porta Nigra. Зимний семестр начинался в университете 16 октября, а оставшееся время Иванов провёл в снятой мансарде, где усердно занимался немецким языком[26].

Практически во всех автобиографических свидетельствах, в том числе беседах со своими учениками в Баку, Иванов выносил на первый план впечатления от силы личности Т. Моммзена, которого именовал своим главным учителем; с этим именем Вяч. Иванов прочно ассоциировался в русском Серебряном веке и позже — в эмиграции[31]. Между тем, из 47 прослушанных курсов, лишь пять читались Моммзеном, из которых три (в том числе «Römisches Staatsrecht») — на первом году обучения. У профессора Гиршфельда Иванов прослушал 12 курсов; именно он осуществлял руководство учебной и научной деятельностью студента, и сохранилась достаточно представительная их переписка. Однако в Моммзене молодого учёного привлекала сила личности и многосторонность, которую он считал воплощением гения. Следов их непосредственного общения почти не осталось — и, вероятно, оно было минимальным; однако впоследствии Иванов предпочитал упоминать именно Моммзена, широко известного публике. Его фигура соотносилась с масштабом окружения Иванова зрелых годов и подходила для «мемуарного фиксирования»[32][33].

К 1888 году в жизни Иванова произошло множество разноплановых событий: у него родилась дочь, названная Александрой, и с начала того же года он начал вести интеллектуальный дневник, в котором фиксировал важные события в собственной духовной жизни. Это важнейший источник, фиксирующий становление его как оригинального философа и общественного мыслителя. Раздражённый рационализмом и «мещанством духа» тюбингенской школы, Вяч. Иванов решительно противопоставил ему трансцендентальную сложность мироздания, и усердно штудировал В. С. Соловьёва и А. С. Хомякова. На Татьянин день Иванов встречался с П. Виноградовым, бывшим тогда в Берлине, и первый учитель определённо посоветовал ему заняться филологией, рассчитывая, вероятно, что вернувшись в Москву, Вячеслав совместит античную филологию с преподаванием римской истории[34]. Летом семья Ивановых получила источник постоянного заработка: Вячеслав Иванович сблизился со специальным корреспондентом газет «Новое время», «Гражданин» и «Московские ведомости» Г. С. Веселитским-Божидаровичем, и устроился его секретарём-референтом, тогда как Дарья Михайловна учила музыке его детей[35].

К 1889 году Иванов, по собственному признанию в послании к А. Дмитриевскому, в политическом отношении перешёл на славянофильские позиции, а в духовном — на мистические. До окончания третьего курса в августе он работал у Божидаровича, хотя записи в интеллектуальном дневнике (прервавшиеся 3 августа) свидетельствуют о растущем раздражении повседневностью, и недовольстве научной карьерой вообще[36]. Политический кризис 1890 года и отставка Бисмарка отразились в сонете «Могучий дух в могуществе уверен…», в котором предсказывал кайзеру Вильгельму «славу Фаэтона». Вскоре он уволился от Веселитского-Божидаровича и поступил секретарём к камергеру Ф. А. Куманину. Наконец, в 1891 году Иванов завершил девятый семестр в Берлинском университете и закончил пять лет высшего образования. Дальнейшую работу над диссертацией предполагалось осуществлять во Французской национальной библиотеке. Ивановы отправились в Париж, где прожили около года[37].

Европейские странствия 1892 года

Иванов около 1900 года

В Париже Иванов познакомился с магистрантом И. М. Гревсом, который ввёл Вячеслава в «русский салон» Гольштейнов на авеню Ваграм. Гревс, уже побывавший в Риме и Флоренции, активно уговаривал Иванова направиться в Италию. Наконец, воспользовавшись денежным поступлением (источник его неизвестен), в феврале 1892 года семейство Ивановых отправилось в Лион и далее через Оранж и Ним (и Пон-дю-Гар) в Арль и Марсель — главной целью Вячеслава было обозрение «остатков римской культуры». Далее их путь лежал на Ривьеру — в Геную. Добравшись до Рима, Ивановы остановились на виа Маргутта близ Площади Испании. 28 марта Вячеслав Иванович зарегистрировался в Германском археологическом институте, расположенном тогда на Капитолии. Иванов и Гревс вошли в состав русского кружка, в который входили А. И. Кирпичников, византинист К. Крумбахер, а также художник Ф. Рейнман, который делал копии катакомбных фресок для Музея изящных искусств, чей директор И. Цветаев также находился в Риме. Ивановы сошлись с семейством о. Христофора (Флёрова) — настоятеля посольской церкви Св. Николая Мирликийского, и Вячеслав Михайлович почти полностью отошёл от написания диссертации. Далее К. Крумбахер предложил отправиться на Юг Италии, куда Ивановы отправились 24 июля 1892 года. В августе Вячеслав, Дарья и Саша Ивановы побывали в Неаполе, Мессине, Таормине, Сиракузах, Палермо; античные памятники производили огромное впечатление. Вяч. Иванов взял даже специальное разрешение археолога, и с 27 августа отправился на помпейские раскопки. В Неаполе продолжилось знакомство с М. Н. Крашенинниковым, который снял для Ивановых недорогую квартиру в Риме на осень[38].

Сентябрь — декабрь 1892 года Иванов проводил в библиотеках Рима и Германском институте, углублённо занимаясь диссертацией, и даже рассчитывал защитить её весною следующего года[39]. Летом 1893 года, когда Иванов так и не завершил диссертации и не поехал в Берлин, вокруг него вновь создался русский кружок, причём И. Гревса сопровождали историки — М. И. Ростовцев и К. С. Шварсалон[40]. Шварсалон вскоре уехал в Венецию, тогда как с Ростовцевым Иванов сошёлся накоротке, ввёл его в Германский институт и возил в Помпеи. Оставшийся на лето в Риме Иванов свёл знакомство с М. Нестеровым, изучавшим тогда христианское искусство. Далее Иванов и Крашенинников приняли участие в подготовке юбилея 50-летней научной деятельности Т. Моммзена и отправили по 10 марок в научный фонд, планировалась и широкая кампания в российской прессе. В октябре в Рим прибыл и сам юбиляр, но при этом Иванов уже воспринимал свою диссертацию как «надоедливую ношу»[41].

Попытка защиты диссертации

Вильям Папе[нем.]. Портрет Оттона Гиршфельда, 1903, Берлинская галерея

К тому времени, когда Иванов обосновался в Риме, со своим научным руководителем Гиршфельдом он не общался почти два года[42]. По словам М. Вахтеля, так впервые проявилось явление, которое сам Вяч. Иванов именовал своим «принципом выжидания и медлительности». Возобновив работу над латинской диссертацией, он так и не смог прибыть в Берлин к октябрю 1893 года с готовым текстом, оправдываясь длительным заболеванием малярией — оно действительно надолго вывело учёного из строя. Далее в силу перипетий личной жизни Иванов забросил научную работу, и следующее упоминание о диссертации появилось в письме к Лидии Зиновьевой от 25 февраля 1895 года. Наконец, в ноябре 1895 года Иванов появился у Гиршфельда с завершённой диссертационной работой. Однако научный руководитель настаивал, что главным оппонентом работы должен быть Моммзен, а сам Гиршфельд подал бы лишь дополнительный отзыв. Работа получилась носящей наполовину филологический, наполовину юридический характер[43]. По порядку, заведённому в немецких университетах того времени, главный оппонент работы являлся и главным экзаменатором на «промоциях» (квалификационных испытаниях). Моммзен при личной встрече с Ивановым был сух, однако одобрил план сокращения масштабов диссертации (4 главы вместо 12); ознакомившись с рукописью, он высоко оценил стиль и содержательные достоинства. Однако в 1896 году из-за бракоразводного процесса и смерти матери Иванова процесс защиты прервался. 20 декабря 1896 года Иванов всё-таки встретился с Гиршфельдом, и тот принял его «очень вежливо», однако Моммзен 22 декабря не без раздражения заявил, что за давностью скрока не помнит ни работы диссертанта, ни своего отзыва о ней, но в конце концов согласился текст перечитать. 5 января 1897 года Моммзен сообщил, что диссертацией недоволен, однако экзаменовать Иванова согласился, и даже дал разрешение ознакомиться со своим отзывом, который никогда докторантам не предоставляли. Отзыв, цитируемый в письме Л. Зиновьевой, завершался так: «Работа г-на Иванова <…> показывает владение богатым материалом <…> тщательное использование филологической литературы, самостоятельное мышление и, наконец, способность изложить разрозненный материал на правильной, хотя и не всегда лёгкой, а зачастую и вычурной латыни. Однако, с другой стороны, я должен сказать, что автор переоценил свои силы и в целом ряде случаев не справился с очень большими трудностями избранной задачи»[44][45]. Иванов до начала февраля хлопотал о переносе даты экзамена, кроме того, фирма S. Calvary & Co потребовала 500 марок невозвратного залога для печатания диссертации, которая не представляла коммерческого интереса. Несмотря на уговоры Гиршфельда о формальном характере экзамена, а также предложение пройти габилитацию и оформление приват-доцентом университета, Вячеслав Иванов принял окончательное решение не являться на промоции[46]. Тем не менее, до зимнего семестра 1898 года он числился в именных списках Берлинского университета[47].

Иванов ещё долго не оставлял идеи реализовать себя в академической среде, хотя Е. Ананьин постфактум и утверждал, что Вячеслав Иванович был чужд университетской науке[48]. Периодически он возобновлял переписку с Гиршфельдом. В 1906 году он вернулся к идее опубликовать свою диссертацию в России, причём к тому времени единственный рукописный экземпляр её находился в архиве Берлинского университета. Гиршфельд согласился скопировать её, и вышедшая в 1910 году книга о римских обществах откупщиков была снабжена посвящением учителю — «Ottoni Hirschfeldio, Magistro»[49].

Знакомство с Лидией Шварсалон и последующие события

Лидия Зиновьева в юности. Фото из Римского архива Вяч. Иванова

В европейский период 1880—1890-х годов мировоззрение Иванова развивалось в двух несхожих направлениях, которое, как всегда у него, образовывало единство в перспективе: христианской соборности Хомякова и Соловьёва, и ницшеанстве. По мнению С. Аверинцева, исходный импульс был политическим, поскольку и русские апологеты соборности и Ницше предлагали радикальную альтернативу «культу государственности», захлестнувшему Европу того времени. Также судьба Ницше имела для Иванова и оттенок личного примера: изначально тот тоже был филологом-эллинистом и писал латинскую диссертацию, но вскоре расстался с академической наукой и попытался лично пережить первооснову эллинской культуры как целостного феномена. Именуя её «духом музыки», Фридрих Неистовый обозначил эту первооснову понятием дионисийство. Для Иванова это стало откровением и определило не только главный предмет его поэтических и научных интересов, но и сугубо личное: в Дионисе, по словам С. Аверинцева, «личность забывает о границах между собою и миром, между ликованием и скорбью — а также между дозволенным и недозволенным»[50]. Таким образом, встречу Лидии Шварсалон и Вячеслава Иванова Аверинцев предлагал воспринимать не только в эмоциональном измерении, но и на фоне кризиса русской культуры как «умения жить», что и подготовило появление Надсона и символизма[51].

В Риме в июле 1894 года произошла встреча с Лидией Шварсалон, которая очень быстро привела к их связи, которую оба восприняли как нечто метафизическое. Встречу эту спонтанно устроил И. Гревс, тогда как Лидия, переживавшая тогда разрыв с супругом, стремилась воочию увидеть «замечательного человека»[52]. Их беседы оставили чувство «незавершённости», однако Лидия Дмитриевна уезжала в Женеву, а затем и в Петербург — к детям, тогда как Ивановы в августе были вынуждены покинуть Рим (их квартирный хозяин расстался с домом) и обосноваться во Флоренции. Дарью Михайловну и дочь Сашу Вячеслав отправил в Швейцарию, а сам остался в городе, поскольку этого требовала работа над диссертацией. 18 октября состоялось объяснение Лидии и Вячеслава: она позволила прочитать страницы из своего девичьего дневника и записала в тот день «Я люблю его, положим, что я люблю его. Мы пара»[53]. Далее наступил двойной кризис: Иванов окончательно понял, что диссертация зашла в тупик и боролся с чувствами к Зиновьевой-Шварсалон, раздумывая о возвращении в Россию. Супруг Зиновьевой — К. Шварсалон как раз тогда обратился против с неё с иском, стремясь получить 2000 рублей годовой ренты, как пострадавший от прелюбодеяния (с И. Гревсом, что не соответствовало действительности)[54]. 1895 год прошёл крайне напряжённо: Иванов и Зиновьева осознали, что не в состоянии бороться со своими чувствами, но при этом их переписка показывает постоянную напряжённость в отношениях, частые споры и непонимание[55]. 16 марта Дарья Иванова пришла к Лидии Шварсалон за объяснениями, о чём Зиновьева поведала Вячеславу письмом. Иванов, под впечатлением ситуации, отправился на кладбище Campo Verano, где пережил момент некоей «пантеистической эпифании», сообщившей ему «ницшеанское» ощущение своего существования «по ту сторону добра и зла». Это парадоксально привело к поэтической активности и созданию «Песней Дафниса»[56].

Дальнейшие отношения также оставались крайне запутанными. Разрыв между Дарьей Михайловной и Вячеславом Ивановичем осуществился на Пасху 1895 года. Перед отъездом она попросила переписать ей все стихи, сочинённые за 10 лет совместной жизни, что Иванов и исполнил, заполнив два альбома. Дарья Михайловна и Саша отправились в Берлин, где их встретила А. Т. Дмитриевская, потом они вернулись в Москву вместе с Вячеславом. На этом отношения Иванова и Дмитриевской далеко не закончились, вероятно, он не возражал и против сохранения треугольника. Более того, Дарья Михайловна из Москвы писала Гревсу, что согласна «делить» мужа с Л. Д. Шварсалон, полагая, что Иванов «человек благородный и гениальный, и что ему, как гению, нужны особые условия счастья». Однако это возмутило Лидию Дмитриевну, вплоть до того, что Иванов был готов вернуться к Дарье Михайловне. 1 (14) июня Дарья Михайловна навестила Владимира Соловьёва и передала ему альбомы со стихами Вячеслава. Тот заявил, что поэзия «великолепная», рекомендовал издать стихи отдельным сборником и обещал дать в несколько журналов рецензию. Однако примирение оказалось коротким, и по настоянию брата 7 июля Дарья Михайловна потребовала развода. В результате после 9 лет проживания в Европе, Иванов на две недели в октябре прибыл в Петербург и Москву, только для того, чтобы его зарегистрировали в полиции как «прелюбодея». 9 (22 октября) Вячеслав Иванович встречался в гостинице «Англетер» с Владимиром Сергеевичем Соловьёвым. В старой столице он в последний раз увиделся с матерью (тяжело больная, она жила в доме Дмитриевских)[57].

Брак с Лидией Зиновьевой

И. Крамской. Портрет Владимира Соловьёва. 1885, холст, масло, 113 × 94 см. Государственный Русский музей

События личной жизни Иванова в 1896 году были ещё драматичнее. Вячеслав Иванович с Лидией Дмитриевной жили с начала года в Париже, где 28 апреля родилась их дочь Лидия (1896—1985). В силу положения её родителей, она не была крещена и не получила никаких документов. Иванов общался с крайне узким кругом собеседников, в котором проповедовал Ницше. В апреле в Москве скончалась его мать, так и не узнавшая о разрыве с Дарьей Дмитриевской; на некоторое время это пробудило у Иванова детскую религиозность. О том, ездил ли он в Москву на похороны, неизвестно. 24 (31) мая определением властей Санкт-Петербургской епархии брак супругов Ивановых был расторгнут с запрещением Вячеславу вступать в брак повторно и с преданием его семилетней епитимии. После развода бывшая тёща — А. Т. Дмитриевская, увезла Дарью с Александрой в Харьков и с тех пор препятствовала их общению с Ивановым. Развод сделал Вячеслава одиозной фигурой даже в кругу его ближайших друзей[58]. Развод Лидии Дмитриевны протекал намного тяжелее, вплоть до того, что приходилось скрывать детей от К. Шварсалона и вести шифрованную переписку. С 1897 года Иванов и Зиновьева поселились в деревне Аренцано в семи километрах от Генуи, где Вячеслав обучал Веру и Сергея Шварсалонов по программе парижских лицеев. Невенчанные супруги посетили Ассизи и Флоренцию, но большей частью жили уединённо. Из-за очередного иска К. Шварсалона Лидия и Вячеслав, оставив детей в Швейцарии, отправились в Петербург. Иванов возобновил научные занятия и, по-видимому, лично встречался с Вл. Соловьёвым, начав работу по изданию сборника своих стихов — будущих «Кормчих звёзд». Благодаря Соловьёву состоялся поэтический дебют Иванова: стихотворение «Дни недели» появилось в сентябрьском выпуске «Вестника Европы», а декабрьском номере журнала «Cosmopolis» — стихотворение «Тризна Диониса»[59].

В марте 1898 года Лидия Шварсалон получила развод и вернула себе девичью фамилию, после чего начались хлопоты о заключении её брака с Ивановым — она вновь была беременна. В Петербурге они поселились у давней подруги Зиновьевой — М. М. Замятниной, которая, в свою очередь, отправилась в Неаполь — присматривать за детьми. С тех пор до самой своей кончины в 1919 году, Мария Замятнина служила у Иванова домоправительницей и воспитательницей. В июне в № 6 «Вестника Европы» вышли «Четыре сонета». Попытался Вячеслав Иванович ещё раз увидеть Вл. Соловьёва, но не сумел отыскать имение С. П. Хитрово Пустынка (на станции Саблино). Блуждая в безуспешных поисках, Иванов уверил себя, что вёл с философом телепатический «солилоквий», во время которого убедился, что «Церковь есть таинство вселенской любви и свободного единения во Христе и адекватное познание тайны бытия возможно лишь в общении мистическом, то есть в Церкви»[60].

Интерьер греческой церкви Сантиссима Аннунциата в Ливорно в 2009 году

Так началась борьба за венчание с Зиновьевой. Это было возможно только при намеренном и планомерном нарушении российских законов. В письме, написанном для конспирации на итальянском языке, Иванов сообщал, что в 1899 году дал большую взятку, чтобы заменить паспорт, в котором был зафиксирован запрет на будущий брак, но венчание в России было невозможным[55]. Сначала договорились с греческим архимандритом в Венеции, однако русский консул потребовал у Иванова официальную бумагу о разрешении нового брака (его можно было выписать только при согласии оскорблённой стороны, то есть Д. М. Дмитриевской), таинство сорвалось, и пришлось срочно покинуть город из-за «разглашения опасного дела». В августе в Ливорно старый греческий священник пожалел Лидию Дмитриевну, находившуюся на восьмом месяце беременности и обвенчал их, не спрашивая никаких документов[61]. Ольга Шор особо описала «дионисийский» обряд, в соответствии с которым вместо русских брачных венцов на головы венчавшихся возложили скрученные виноградные лозы, обмотанные шерстью ягнёнка. Отчасти, это стало отправной точкой для рассуждений Иванова, что эллинская религия наряду с иудейской является предтечей христианства[62]. 17 октября 1899 года родилась дочь Иванова и Зиновьевой — Елена, которая скончалась 27 ноября во время пребывания в Англии. Тогда тяжело переболели все члены семьи, и сам Вячеслав. Летом 1899 года они вернулись в Женеву, поскольку надо было «легализовать» дочь Лидию, существовавшую без всяких документов. В 1900 году Иванов и Зиновьева жили в Петербурге и Сестрорецке: Вяч. Ив. привёз в Россию рукопись «Кормчих звёзд». 31 июля скончался Вл. С. Соловьёв; это было большим ударом для Иванова. Новая беременность Лидии Дмитриевны протекала очень тяжело, и она не могла покинуть Копорье. 7 (20) сентября произошёл выкидыш, потребовавший сложной операции. Оправившись, в декабре они отправились в Швейцарию, и по пути в Мюнхене крестили 4-летнюю Лидию в греческой церкви, без указания матери[63].

Афины и Иерусалим

Библиотека Немецкого археологического института в Афинах в 2012 году

В марте 1901 года Вяч. Иванов и Лидия Зиновьева-Аннибал собирались в Афины, чтобы на месте изучать эллинские древности. Работа спонтанно прервалась решением отправиться на Страстную неделю и Пасху в Палестину с греческими паломниками. Отплыв из Пирея 20 марта 1901 года, 24 марта (6 апреля по григорианскому календарю) они оказались в Александрии. Дальнейшие планы были сорваны эпидемией чумы в Египте, из-за которой прервалось пароходное сообщение. Зиновьева, которая была прекрасной наездницей, решила путешествовать верхом. Встретив Пасху в Иерусалиме (14 апреля), путешественники отправились в Назарет, и оттуда через Хайфу в Яффу, посетив практически все библейские святыни. В мае Зиновьева сообщала М. Замятниной, что верховое путешествие оказалось чрезвычайно трудным: в течение 7 дней они преодолевали по 40—45 вёрст верхом, причём у Вячеслава оказалась норовистая лошадь, которая дважды падала со своим всадником. В результате Вячеслав Иванович повредил колено и получил сильный ушиб головы с рассечённой раной у виска. События происходили в палящую жару в пустыне, и в таком состоянии двое суток пришлось ехать до Назарета. В Яффе удалось сесть на пароход в сильный шторм, поскольку корабли в те времена не могли приставать к берегу; при этом перевернулись две арабские лодки. Когда Иванов несколько оправился, было решено проехать из Порт-Саида в Каир, но здесь выдержали только три дня. Тем не менее, супруги совершили восхождение на вершину Пирамиды Хеопса. Наконец, 20 мая по старому стилю вернулись в Грецию: Зиновьева заявила, что «что мы уходили из жизни эти последние 6—7 нежданных и страшных недель, и теперь вновь будем жить, словно воскресаем из какого-то непонятного состояния». Помимо обострения малярии, Вяч. Иванов заразился в поездке тифом, тяжёлая форма которого продолжалась 45 дней. Хозяева афинского пансиона предъявили Ивановым счёт в 1400 драхм под предлогом, что тифозный больной наносит ущерб заведению, и грозились судом. Иванов, несмотря на своё состояние, составил разбор их претензий на 6 листах, сторговаться удалось на 200 драхмах. Далее Иванов и Зиновьева поселились у цирюльника-грека на южном склоне Ликабета[64][65][66]. Заболевание поэта и учёного после паломничества С. С. Аверинцев рассматривал как подобие инициации — спуска к пределам смерти[67].

19 ноября (2 декабря) 1901 года Вячеслав Иванович жаловался в письме И. М. Гревсу, что на новогодние праздники Зиновьеву ожидали в Женеве дети, а сам он по причине долгой болезни почти ничего не успел. Поэтому Иванов принял болезненное для себя решение разлучиться, и задержался в столице Греции до марта 1902 года, в течение трёх месяцев посылая эпистолы ежедневно. Эта переписка сохранилась полностью[68]. Как и в период своего римского пребывания, Иванов связался с Германским археологическим институтом[нем.], пользовался его фундаментальной библиотекой, посещал лекции и раскопки[69]. Он не замыкал себя кругом немецких учёных, и прослушал во Французской археологической школе[фр.] лекции Теофиля Гомоля[фр.] о раскопках в Дельфах и Артура Эванса в Британской археологической школе о только начатых исследованиях в Кноссе. Тем не менее, главным его наставником на земле Эллады явился первый секретарь Германского института Вильгельм Дёрпфельд. С его преемником Людвигом Курциусом?! Иванов общался в Риме уже в 1930-е годы. Дёрпфельд ещё в 1896 году выпустил новаторскую работу об античном театре, которую Иванов затем обильно цитировал в «Эллинской религии страдающего бога»[70]. Однако Иванову археологические открытия были интересны и в их проекции к современности. В письме жене от 24 (11) февраля Вяч. Ив. отметил, что Дёрпфельд предлагал строить новые театры по образцу античных, чтобы места зрителей окружали значительную часть сцены, что усилит эффект изображаемого. Дёрпфельд утверждал, что в древности действие совершалось пластически, телесно в самой среде зрителей. Для самого Иванова это стало отправной точкой для рассуждений о возрождении античной трагедии в театре будущего и хоральном действе, неотделимом от участия в нём публики[71].

Л. Зиновьева-Аннибал в письме М. Замятниной от 17 июля 1901 года отмечала:

Здесь воскрес в нём учёный, на которого, бывало, глядели с ожиданием Моммзен, и Гиршфельд, и Крумбахер, и Виноградов, и Гревс, и ещё, и ещё многие. Он весь ушёл в свою тэму, и здесь, в Афинах, впервые наука примирилась и вступила в союз любовный с поэзией[72].

Иванов — поэт-символист

Немецко-американский исследователь Михаэль Вахтель отдельно поставил вопрос когда и почему Иванов стал «символистом»?[55] Если с точки зрения литературоведения Иванов относился к младосимволистам (будучи семью годами старше Брюсова — главы символистского движения в России), однако в переписке Вячеслава Ивановича и Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал это слово почти не встречается. Из этого М. Вахтель делал вывод, что автор «Кормчих звёзд» не считал себя «символистом», и сделался русским символистом, когда полностью определил для себя значение этого понятия. Первые поэтические сборники Иванова — «Кормчие звёзды» (1902—1903) и «Прозрачность» (1904) были созданы и подготовлены к изанию вне всякой литературной среды на фоне скитальческой жизни[73][74]. При этом первым мыслителем, который указал на близость поэзии Иванова символистской был непримиримый враг символизма как движения — В. С. Соловьёв, который в его присутствии читал одну из своих пародий на Брюсова. И сам Иванов, при несомненном уважении к Валерию Яковлевичу, который ввёл его в мир русской литературы и стал печатать, — к его идеалам новатора относился, скорее, скептически. Уважал Иванов в Брюсове предприимчивого деятеля культуры. Термин «декадентство» Иванов тоже употреблял редко и всегда как обозначение отрицательного явления. Несовпадение Иванова и Брюсова во взглядах на символизм и искусство вообще явилось немаловажным для развития русской культуры начала XX века вообще. Например, ни Иванов, ни Зиновьева-Аннибал не интересовались «новым» самим по себе. В 1902 году, знакомя Вячеслава Ивановича с творчеством Верлена, Лидия Дмитриевна выносила на первый план то, что это «прекрасные стихи»; на том же основании Иванов затем хвалил Минского и Бальмонта: ему они нравились сами по себе, а не по причине «новизны». В творчестве 30-летний Иванов — как и много позже 80-летний эмигрант в Риме — видел выражение всеобщих истин, а не самовыражение[75].

Дебютная поэтическая книга Иванова «Кормчие звёзды» готовилась очень долго: в неё вошли наброски и тексты, созданные ещё до отъезда в Германию, а затем и в Берлине. Сборник, «благословенный» Вл. С. Соловьёвым, был посвящён памяти матери Иванова, пророчившей ему поэтическую стезю. Книга вышла в типографии Суворина в 1902 году (на значительной части экземпляров титульный лист датирован 1903 годом). В литературоведении эта книга ставится в один ряд с «Золотом в лазури» А. Белого и «Стихами о прекрасной даме» А. Блока — это был переход к эстетическому созерцанию высшей сферы духа в русской поэзии. Поэтические интенции в этой книге восходили к европейским исканиям Иванова-учёного, но свои теоретические познания поданы как глубоко интимные внутренние переживания, в которых ум и чувственная вспышка не различаются. Здесь появляется слиянность «родного» и «вселенского». Иванов сетовал на неадекватное восприятие его дебютной книги, упрёки в «книжности», «мертвенности», трудности языка. Действительно, расширение диапазона лирических переживаний, потребовало от Вяч. Ив. новых средств поэтического выражения — символического языка, способного передать религиозно-эстетические универсалии. Иванов сразу же объявил, что поэтическая речь должна дифференцироваться от речи повседневной, и приближаться к языку богов — изначальному Логосу. В результате основные образы-символы «Кормчих звёзд» взяты из культурного багажа «отошедших культур»: античной, средневековой и ренессансной, а на синтаксис и лексику огромное влияние оказал XVIII век, и в первую очередь Тредиаковский[76].

Париж — Москва — Петербург: Иванов и русский литературный процесс

Вячеслав Иванов с Лидией Зиновьевой-Аннибал. Фото из Римского архива Вяч. Иванова

В апреле 1902 года, не выдержав разлуки с семьёй, Вяч. Иванов отказался от поездки по Пелопоннесу и греческому архипелагу и вернулся в Женеву. Следующий год его жизни очень скудно документирован: все его близкие находились рядом, дневника он не вёл, а переписка велась спорадически. В основном, все жили на женевской вилле. Однако в начале 1903 года по литературным делам отправилась в Петербург М. М. Замятнина, ставшая «литературным эмиссаром», а далее и Л. Зиновьева-Аннибал должна была появиться у одра умирающей матери. Иванов хотел воспользоваться этим для публикации романа Зиновьевой «Пламенники», а благодаря Замятниной установил эпистолярное общение с Д. С. Мережковским, В. В. Розановым, А. Н. Бенуа и представителями издательства «Скорпион» — в первую очередь, Брюсовым и Поляковым. Однако дело продвигалось медленно: Иванов был нужен и «Новому пути» Мережковского, и Брюсову, однако публиковать роман Зиновьевой-Аннибал никто не собирался (он так и остался в рукописи)[77].

В феврале 1903 года возник проект задействовать Иванова в работе парижской Высшей школе общественных наук, возглавляемой М. М. Ковалевским. Пригласил его Иван Иванович Щукин, с которым они были знакомы с 1895 или 1896 года и общались совместно с И. М. Гревсом. Проект заинтересовал Вяч. Ив. потому, что в Школе преподавали его знакомые: Е. В. Аничков, — впоследствии, близкий друг; В. Г. Тан-Богораз, стихи которого интересовали Иванова; П. Д. Боборыкин, романы которого Иванов читал; Ю. Ф. Семёнов, женатый на дочери А. и В. Гольштейнов, и даже К. Д. Бальмонт, за творчеством которого Иванов следил[Прим. 4]. Пригласительное письмо Щукина было датировано 8 февраля и было вызвано публикацией «Кормчих звёзд». Иван Иванович предлагал прочитать курсы лекций по предмету докторской диссертации Иванова, не зная ещё об изменении его интересов[79]. Когда они договорились, название курса было определено как «Греческая религия страдающего бога (религия Диониса)», то есть совмещало оба названия текстов, впоследствии опубликованных в журналах «Новый путь» и «Вопросы жизни»[80]. Вечером 25 апреля Иванов уехал в Париж один, поскольку детей оставить было не на кого[81]. Первая же лекция имела успех и у слушателей, и у коллег — включая принципала М. М. Ковалевского. Иванова сразу избрали профессором и членом совета Школы, предложили войти в её постоянный штат[82], на 1903—1904 год учебный год были заявлены два курса: «Связь греческой мифологии с древнейшими философскими системами» и «История римских государственных учреждений». Как оказалось, они так никогда и не были прочитаны: Иванова раздражали радикально настроенные слушатели Школы, лекции, несмотря на восторги, обернулись рутиной, и весной 1904 года он расторг соглашение под предлогом начала Русско-японской войны[83].

Для всей судьбы Иванова принципиальным стало личное знакомство с В. Брюсовым[Прим. 5], описанное последним:

Но самое интересное было, конечно, Вяч. Иванов. Он читал в Русск[ой] школе о Дионисе. Это настоящий человек, немного слишком увлечён своим Дионисом. Мы говорили с ним, увлекаясь, о технике стиха, и нас чуть не задавил фиакр…[85]

16 (19) марта 1904 года Иванов и Зиновьева прибыли в Москву и остановились в меблированных комнатах Троицкой у Никитских ворот, где и прожили до июля[86]. Иванов вошёл в круг московских символистов, перейдя на «ты» с Брюсовым, Бальмонтом и Балтрушайтисом[87]. В апреле Иванов и Зиновьева отправились в Петербург, где первый же визит нанесли Мережковским. Однако лёгкого общения и полного взаимопонимания не получилось, Л. Зиновьева даже писала: «Здесь дух иной. Нет глубокой солидарности, нет детской ласки поэтов, но есть упорная и яростная борьба, чтобы получить Вячеслава в Петербург из Москвы»[88]. Пробыв в Северной столице 10 дней, чета Ивановых вернулась в Москву. Здесь и было принято решение о возвращении на родину: Вячеслав Иванович мог хорошо зарабатывать, множество изданий просили его тексты, хорошо распродавались и вышедшие книги. При этом Мережковские не гарантировали ни заработков, ни свободы, тогда как Брюсов хотел сделать Иванова постоянным автором «Весов» и не претендовал на роль единственного идеолога[89]. По ряду причин Иванов и Зиновьева-Аннибал возвратились в Женеву и обосновались в России лишь весной 1905 года[90][Прим. 6].

«Башня» (1905—1912)

Основная статья: Среды Иванова

Первый год на Башне

Дом № 1 по Тверской улице Санкт-Петербурга, где в квартире Иванова собирались младосимволисты и будущие акмеисты. Фото 3 июля 2015 года

Ещё находясь в Швейцарии, в 1904—1905 годах Иванов оказался полностью занят делами «Весов» и «Северных цветов», причём только в «Весах» в тот же период вышли 6 статей Вячеслава Ивановича, 4 рецензии (в том числе на Блока и Верлена), большая статья Зиновьевой-Аннибал и две рецензии М. Замятниной. В Россию семейство Иванова — Зиновьевой-Аннибал выехало 20 марта 1905 года (по старому стилю), однако неожиданно оказалось, что московское символистское движение переживало глубокий кризис. Вдобавок начало русской революции произвело сильное отчуждение символистских изданий от читателей. Более того, консервативно настроенный с 1880-х годов Иванов стремительно «левел», тогда как Брюсов не скрывал своих правых убеждений, что вносило дополнительный разлад в их отношения[92]. В материальном плане всё обстояло благополучно: в петербургских «Вопросах жизни» с продолжением печаталась монография о Дионисе, за которую издатель Д. Жуковский платил гонорар в 50 рублей за печатный лист. В середине июня Иванов и Зиновьева, взяв 65 рублей из редакции «Скорпиона», покинули Москву и месяц уединённо жили в Петербурге на квартире М. Замятниной «не поднимая штор»: выстраивались новые планы[93].

Собственно, «Башня» — квартира 24 в доме 25/1 по улице Таврической, появилась случайно. Первое упоминание о ней следует в письме Зиновьевой-Аннибал дочери от 25 июля 1905 года, там сообщалось, что квартира расположена на шестом этаже, а четыре комнаты очень «поместительны»[94]. В письме М. Замятниной от 1 августа подробностей больше:

Единственная квартира во всём Петербурге. Что-то дико фантастическое и прекрасное. 6-й этаж, из кухни ход на крышу и прогулка по крышам самого высокого дома города с видом на все четыре стороны города и боро́в в синих далях. Сама квартира: огромная передняя. Прямо вход в огромную, глубокую комнату, к концу её обращающейся в свод и с единственным суживающимся кнаружи <так!> окном. Что-то готическое. Из неё вход в большую, составляющей <так!> круглый угол дома (Тверской и Таврической). Она разделена перегородками (стенками внутренними) на три комнаты, и они представляют странную форму благодаря башне[94].

Жизнь на Башне была далека от роскоши и даже элементарного комфорта: мебель досталась от покойного А. Зиновьева, и её не хватало, библиотеку Иванов собрал из книг, хранившихся в квартире Замятниной; по стенам и углам проступала плесень, а устраивать вечера приходилось вскладчину. Многократно описанные башенные собрания держались лишь на энтузиазме и артистизме хозяев и их посетителей[95]. Ивановы оказались в Петербурге в «мёртвый сезон», что позволило им не торопиться с вхождением в литературные круги, но уже в конце августа слух о новом интеллектуальном центре распространился по Петербургу. Первыми откликнулись театральные деятели: 22 августа Н. Н. Вашкевич предложил создать театр «Дионисово действо», а 5 сентября появился В. Э. Мейерхольд. Этот проект впоследствии привёл к созданию театра В. Ф. Комиссаржевской. С первой недели сентября начались и знаменитые «среды», одними из первых на которых появились В. Эрн и В. Пяст. 15 сентября в переписке зафиксированы Сологуб, Ремизов, Чулков, Осип Дымов, и состоялось «пришествие» Бальмонта[96]. В конце сентября Башню почтили визитом А. Чеботаревская, Мережковский с Философовым и М. Гершензон[97]. Собрания бывали самые разные по направленности и составу участников: как для узкого круга единомышленников, так и для больших дискуссий «реалистов» с «модернистами», когда Башню посещали М. Горький, М. Арцыбашев, литературовед Д. Овсянико-Куликовский, и многие другие. Хозяева старались сделать обстановку максимально раскрепощающей. Так, в письме от 5 октября, Зиновьева-Аннибал упоминала, что на собрании, посвящённого разбору творчества Арцыбашева, «намазали 80 бутербротов» (так в оригинале), съели 70 тартинок, и выпили 5 бутылок вина и 3 — пива[98]. В декабре на башенных собраниях впервые было зафиксировано присутствие К. А. Сомова, М. В. Добужинского и Н. А. Бердяева[99]. Последняя в календарном 1905 году «Среда» 28 декабря закончилась визитом полицейского пристава с десятком городовых и обыском. Не обошлось без эксцессов: попытались задержать Елену Оттобальдовну Волошину — мать поэта, а у Мережковского, который пришёл уже после того, как полиция начала обыск, пропала шапка[100].

Портрет работы К. Сомова (1906)[Прим. 7]

Среда 18 января 1906 года была посвящена молодым поэтам, на ней в Башне впервые появился М. Кузмин, которого хозяева знали настолько плохо, что Иванов в списке гостей написал его фамилию с мягким знаком[102]. Попытка пригласить Брюсова 22 января привела к большой ссоре на политической почве[103], эта ссора привела к тому, что Вяч. Ив. обратил своё внимание на редакцию «Золотого руна»[104]. На масленичной встрече 7 февраля появился А. В. Луначарский, по поводу выступления которого Иванов заявил: «Наш критик желает быть пророком, но хуже, что он требует, чтобы и художник был пророком»[105]. Далее развитие Башни пошло в направлении разнообразных проектов преобразования действительности, которую можно было осуществить вне «Сред»[106]. Зиновьева-Аннибал решительно потребовала отойти от политики (несмотря на попытку издания сатирической «Адской почты»). Гораздо более определяющим для жизни Башни стало основание кружка «гафизитов» (от имени персидского поэта), а сезон Сред был закрыт 26 апреля 1906 года[107][Прим. 8].

Второй год. Смерть Лидии Зиновьевой-Аннибал

В течение 1906 году Иванов и его жена сблизились с С. М. Городецким с целью образования «духовно-душевно-телесного слитка из трёх живых людей»[109]. Эта дружба дала Иванову новые темы, и в 1907 году он выпустил сборник «Эрос». Отношения Иванова с Городецким современники считали более чем дружескими, равно и «влюблённые» отношения Зиновьевой-Ганнибал с Маргаритой Сабашниковой[110]. Впрочем, влечение к Городецкому исчерпало латентную гомосексуальность Иванова, а попытка создать «тройственный союз» Сабашниковой и четы Ивановых привела к тяжёлому нервному срыву Маргариты Васильевны и скандалу с Волошиным[111]. М. А. Кузмин исключал Ивановых из гомосексуально ориентированного круга, хотя, по свидетельству современников (например, М. Волошина) отношения Вяч. Иванова и Городецкого воспринимались однозначно. Тем не менее, Кузмин и В. Нувель хотели создать осенью 1907 года «общество в роде Гафиза» без Ивановых[112]. 30 апреля 1907 года Иванова посетила писательница Надежда Дмитриевна Санжарь, одержимая в тот период идеей вытеснения детьми здоровых и человечных людей «убогих выродков». С этой целью она ходила за «зародышем» к выдающимся, по её мнению, людям, в частности, Ф. Д. Батюшкову и А. А. Блоку. Блок после визита Санжарь на Башню, прислал 29 апреля Иванову телеграмму следующего содержания: «Дан ли зародыш? Не скупитесь»[113][114].

Из-за казуса с Сабашниковой, Иванов и Зиновьева решили в 1907 году пораньше выехать на летний отдых. Связано это было и с тем, что знакомая с ними деятельница Теософского общества Анна Минцлова, встав на сторону Сабашниковой, оказывала на круг Иванова недопустимое давление[115]. В мае было принято решение ехать в имение Загорье, расположенное в Могилёвской губернии, однако сборы растянулись почти на месяц, в течение которого Иванов был обуреваем мистическими настроениями и раздумывал над поэмой «Прометей»[116]. Первой отправили в Загорье М. Замятнину с Константином и Лидией (Вера ещё не вернулась с учёбы в Женеве), а Вячеслав Иванович и Лидия Дмитриевна приехали 21 июня. Спустя два дня в дневнике Зиновьевой-Аннибал появилась следующая запись:

Загорье. 23 Июня 1907. Суббота.

Вячеслав переоценивает ценности — всё трещит. Поэзия и русская и всеобщая низвергается. Пушкин пережит — невыносимо холоден и искусствен, нет поэтической непосредственности. В русской литер<атуре> есть только гениальные начинающие: Достоевский и Лермонтов. Тютчев — гениальная бездарность. Пушкин всюду скучный моралист. Толстой понял, что литература <пропуск> и отказался от искусства. И литерат<ура> и скульптура — шарлатанство — музыка тоже. Только живописцы должны быть честны.
Искал, что в литературе, в поэзии вечно. Только народная песня — мифотворчество должно быть, или литература погибнет[117].

После сложного в эмоциональном плане эпистолярного общения с М. Сабашниковой, в отношениях Иванова и Зиновьевой-Аннибал в июле наступило умиротворение[118]. Однако после того, как в деревню приехала из Женевы Вера Шварсалон и Маргарита Сабашникова, ситуация вновь осложнилась[119]. После окончательного выяснения отношений и отъезда, Сабашникова стала восприниматься Ивановым как нечто постороннее, он даже демонстративно прервал переписку с ней[120]. Параллельно разворачивался скандал в редакции «Золотого руна», из редколлегии которого в августе демонстративно вышли Мережковский и Гиппиус. На фоне постепенно разрастающегося кризиса, в ночь с 10 на 11 октября 1907 года Зиновьева-Аннибал слегла со скарлатиной. О. Шор, вероятно, со слов Иванова, писала, что эпидемия разразилась в соседней с имением деревне, а Лидия Дмитриевна стала учить крестьянок обращаться с больными детьми, не задумываясь, что в детстве сама не переболела[121]. Перед смертью Л. Зиновьева-Аннибал вела дневник, продолженный затем Ивановым; протокольные записи о течении болезни оставила В. Шварсалон[122]. 17 октября Лидия Зиновьева скончалась. Заботы о похоронах взял на себя её брат — член Государственного Совета А. Д. Зиновьев, который договорился о месте в некрополе Александро-Невской лавры[123].

Во внутренней жизни Иванова вплоть до середины 1908 года огромное место заняли явления умершей жены и «общение» с нею, осуществляемое методом автоматического письма. Первоначально речь шла о визуальных галлюцинациях, сопровождающихся слуховыми, позднее именно слуховые заняли главное место. В подборке Иванова зафиксировано более 100 таких видений, и ещё неустановленное число содержится в разнообразных черновых записях. Судя по собственным суждениям, первое видение Зиновьевой пришлось на 25 декабря 1907 года, при этом присутствовала и А. Минцлова[124].

Башня после кончины Зиновьевой-Аннибал

Обитатели Башни. Сидят: Анна Минцлова, Вячеслав Иванов, Михаил Кузмин; за ними слева направо Евгения Герцык, Константин Шварсалон, Мария Замятнина, Вера Шварсалон. 9 января или 5 марта 1908 года

Н. Богомолов описывал существование Башни после кончины Л. Зиновьевой-Аннибал как «инобытие», отличающееся от «героического» периода; вдобавок, событийный ряд после 1907 года реконструируется с трудом. Квартиру населяли почти те же люди, однако статус Башни как культурного центра решительно переменился. Из салона она превратилась в обиталище человека, обладающего очень высоким статусом в литературе своего времени[125]. Чтобы утешить вдовца, в его квартиру въехала Анна Минцлова, которая приобщила его к оккультным практикам, а также к творчеству Бетховена. Ежевечернее исполнение ею сонат превращалось в своего рода ритуал, при котором присутствовавшие сёстры Герцык иногда стояли на коленях[126]. Впрочем, О. Шор в написанной в 1970 году биографии Иванова утверждала, что Минцлова строила матримониальные планы в отношении хозяина квартиры[127]. Хозяйство в доме Иванова продолжала вести подруга его покойной жены Мария Замятнина (1862—1919); на ней же лежали заботы по воспитанию детей — Веры и Константина Шварсалона и Лидии Ивановой. В те же годы (1907—1908) на почве поддержки Ивановым теории «мистического анархизма» Георгия Чулкова произошёл разрыв поэта с Бальмонтом и Мережковскими. Новым конфидентом Иванова стал начинающий писатель А. Д. Скалдин, с которым завязалась длительная переписка[128]. Весну и лето 1908 года сёстры Герцык пригласили всё ивановское семейство (включая Минцлову) в своё крымское имение в Судаке. Евгения Герцык в тот период переживала влюблённость в Иванова, что отразилось и в написанных ею позднее воспоминаниях[129].

В период 1908—1909 годов Иванов продолжал «общаться» с духом покойной Зиновьевой-Аннибал, главным пространством для чего служили сновидения; записи об этом сравнительно часты в его дневнике. Минцлова предложила для интерпретации последовательно теософскую концепцию посвящения в версии Р. Штайнера, и практически вся её с Ивановым переписка сводилась к прохождению им пути посвящения[130]. Минцлова прямо именовала Иванова «святым» и предполагала, что приняв посвящение, он сможет сам основать новое мистическое учение или религию. О. Шор, комментируя инспирированные этими событиями тексты «Cor ardens», пыталась приспособить визионерское поведение Иванова к христианской модели святости, вероятно, не осознавая, что паранормальные свойства христианских святых не исключали оккультных трактовок[131]. Мистический опыт этих лет стал принципиально важным для творчества и самоопределения в рамках христианской церкви Вячеслава Иванова. Андрей Белый, сам активный деятель антропософского движения, интерпретировал творческую эволюцию Иванова в терминологии неудачи на пути к посвящению[132].

С 1909 года, рассорившись с семьёй сестры, по приглашению Иванова в Башню на житьё перебрался М. Кузмин, который оставался в квартире до 1912 года. Маргарита Сабашникова в конце июня 1909 года навестила Башню, но состояние её было столь экзальтированным, что Иванов был вынужден отозвать своё приглашение и встречаться с ней только в присутствии Анны Минцловой и Веры Шварсалон. Впрочем, основными его занятиями были корректуры «Cor Ardens» и собственной латинской диссертации, а также переводы Новалиса[133]. Иванов, очевидно, испытывал умиротворение, о чём свидетельствует дневниковая запись от 25 июня 1909 года:

Летние дни в городе. Хорошо на башне. Устроенный, прохладный, тихий оазис на высоте, над Таврическим садом и его зелёной чашей-прудом с серебряными плёсами. Латинские корректуры, филологические элукубрации, мифология. Вечером мое открытое полукруглое окно, налево от старинного дедушкиного бюро, за которым я сижу спиной к другому маленькому Лидиному бюро из красного дерева, где розы перед её портретом, — окно моё становится волшебным просветом в мир зелёных, синих, фиолетовых пятен, зыблющихся за светлой рекой призрачных морей, облачных далей и багровых закатных химер. Музыкальные ночью свистки пароходов, и взвизги сирен[134].

Основная статья: Общество ревнителей художественного слова

Весной 1909 года на Башне состоялось восемь литературных встреч, ретроспективно осмысленных как «Проакадемия». Иванов читал курс древнегреческого стихосложения молодым поэтам, среди которых присутствовали «недостаточно [по их словам] владеющие своим ремеслом». В их число вошли Н. С. Гумилёв, П. П. Потёмкин и А. Н. Толстой, по инициативе которых эти встречи и были организованы. В сентябре того же года Гумилёв просил возобновить лекции, и в результате в редакции журнала «Аполлон» было создано Общество ревнителей художественного слова (ОРХС), учредителем которого сделался С. К. Маковский. В первоначальный состав правления также вошли В. Я. Брюсов, М. А. Кузмин, А. А. Блок и Е. А. Зноско-Боровский. Собирались обычно один или два раза в месяц; собрания более или менее регулярно удавалось выдерживать три осенне-весенних сезона. Собственно, внутренние разногласия в ОРХС привели к отпочкованию оппозиции — «Цеха поэтов» Гумилёва и Городецкого; 18 февраля на заседании Общества «цеховики» вышли из его состава, а чуть позднее объявили о новом направлении — акмеизме. После отъезда Иванова из Петербурга деятельность общества по инерции продолжалась, но это была «Академия без Ломоносова»[135].

Женитьба на Вере Шварсалон

Вячеслав Иванов с Верой Шварсалон

История отношений с падчерицей — дочерью Лидии Ивановой от первого брака — Верой Константиновной Шварсалон (1890—1920), маркировалась у Иванова двумя путешествиями в Италию. После разрыва с А. Минцловой, которая активно готовила путешествие в Италию — в частности, в Ассизи, — Вячеслав Иванов всё-таки отправился туда[136]. По мнению Н. Богомолова, сохранившиеся в РГБ письма Минцловой полностью опровергают версию О. Шор о требовании обета безбрачия[127]: предполагалось создание «мистического треугольника» иной природы. Та же Минцлова упоминала, что Иванов зиму 1910 года планировал провести в Риме с Верой, тогда как О. Шор прямо писала о противоречивых чувствах Вячеслава Иванова к «дочери». 31 мая 1910 года Вера Шварсалон отправилась в научную экскурсию в Грецию под руководством Ф. Зелинского, тогда как Иванов остался в Петербурге[137]. Судя по имеющимся данным, 31 июля Иванов выехал в Италию, где Вера ожидала его во Флоренции под присмотром В. Мейерхольда, который также работал в Греции у Зелинского[138]. Далее они вместе поехали в Рим, где встречались с четой Ростовцевых; судя по письму Иванова от 13 августа 1910 года, близкие отношения с Верой — «продолжением» Лидии Зиновьевой — начались именно там и тогда[139]. Эта история достигла драматической кульминации в 1912 году: в январе Иванов делился своими переживаниями с живущим на Башне М. Кузминым, а в дневнике Михаила Алексеевича от 16 апреля записано, что «Вера сказала мне, что она беременна от Вячеслава, что любит меня и без этого не могла бы жить с ним, что продолжается уже давно, и предложила мне фиктивно жениться на ней. Я был потрясён. Притом тут приплетена тень Л[идии] Дм[итриевны]»[140]. Других источников, которые разъясняли бы этот эпизод, не сохранилось[Прим. 9]. К тому времени отношения между Вяч. Ив. и Кузминым и без того расстроились, после чего съехавший в мае Михаил Алексеевич уже не стеснял себя сохранением доверенных ему интимных подробностей. Это привело к громкому скандалу и едва не спровоцировало в октябре дуэли между Кузминым и старшим братом Веры — Сергеем Шварсалоном. В литературных кругах история привела к появлению пародийной пьесы Н. Н. Вентцеля «Лицедейство о господине Иванове», — истории мифологически осмысленного инцеста некоего среднестатистического господина Иванова[142]. Ситуцация в семье Ивановых отразилась и в повести самого Кузмина «Покойница в доме». 19 мая 1912 года Иванов с Верой и дочерью Лидией покинул Россию и переселился во Францию. 17 июля 1912 года — ровно через 5 лет и 9 месяцев после кончины Зиновьевой-Аннибал — на вилле в Невеселе близ Эвиана родился Дмитрий — единственный сын Иванова[143]. Незадолго до его рождения Иванов и В. Шварсалон были обвенчаны тем же священником и в той же церкви в Ливорно, что и с Зиновьевой-Аннибал. «Дионисийский» ритуал повторился, что дало основание Р. Бёрду заметить, что в этом событии «трудно отделить один миф от другого, скорее всего следует обратить внимание именно на тот факт, что Иванову нужно было разыграть эти мифы в виде единого обряда. Действительность обряда подавила, например, то обстоятельство, что брак был незаконен как по церковным канонам, так и по гражданским законам России»[144].

Последние годы в Петербурге: Иванов и Религиозно-философское общество

Основная статья: Философское общество при Петербургском университете
Анна Голубкина. Портрет Вячеслава Иванова, 1914. Музей-мастерская А. С. Голубкиной

Деятельность РФО неотделима от наследия «Башни», более того, членами Религиозно-философского общества и наиболее часто выступавшими там людьми были активные участники ивановских собраний. По подсчётам А. А. Ермичева (РХГА), Вяч. Иванов выступал в РФО с докладами 8 раз, Д. Мережковский сделал 9 докладов, Д. Философов и А. Карташёв — по 10, В. Розанов — 6, Н. Бердяев — 4. Делали сообщения также В. Эрн, Ф. Зелинский и молодой тогда Ф. Степун, а действительными членами Общества числились Е. Герцык, З. Гиппиус, С. Булгаков, В. Бенешевич, и многие другие, включая Мейерхольда и А. Минцлову. Лично Иванов был причастен к созданию Секции по изучению вопросов истории, философии и мистики христианства, причём сам выбирал обсуждаемые проблемы и направлял стратегию и тактику обсуждений. Всего в секции состояло 30 действительных членов и 54 члена-соревнователя, а в период 1909—1912 годов некоторые собрания проходили на Башне. При этом не существует определённых сведений, когда впервые Вяч. Иванов появился на заседаниях РФО. Возможно, это произошло 3 февраля 1908 года при докладе В. Эрна «Идея христианского прогресса». Обсуждаемая проблематика отличалась от пропагандируемой Мережковскими и Философовым: наиболее резко стоял вопрос о границах церкви и о свободе в русском православии[145]. О своей позиции в те годы Иванов сообщал в письме Е. Шору в 1933 году:

Я хотел быть понятным и приемлемым для разномыслящих, из которых большинство были неверующими в смысле положительной религии. Я хотел, говоря «с эллинами по-эллински», базироваться на свойственном времени предрасположении к «мистически окрашенному» умозрению, между тем как сам я уже стоял на почве положительного, даже церковного христианства, о чём открыто говорил только в «христианской секции» петербургского Религиозно-философского общества, председателем которой состоял[146].

При этом с докладом «О Церкви» Иванов выступил только в феврале 1910 года, но ни сам доклад, ни материалы к нему не сохранились. В те годы он явно оппонировал Розанову и Мережковскому о недопустимости рассуждений о Третьем Завете и противопоставлял им свой извечный поэтико-мифологический концепт Матери-Земли. Вероятно, доклад Иванова был связан с его циклом лекций о Достоевском, в котором рассуждал о агиологии и демонологии Фёдора Михайловича и учении о перерождении государства в церковь (разговор в келье Зосимы — «Братья Карамазовы», кн. 2, гл. 5)[147]. В феврале 1911 года Иванов выступал на заседании РФО в Москве, в актовом зале университета Шанявского в докладом «О значении Вл. Соловьёва в судьбах нашего религиозного сознания». Среди слушателей был студент Московского университета А. Ф. Лосев. В марте на Башне долго гостил Ф. Степун, который вёл с Ивановым дискуссии об эллинстве и теургическом искусстве[148]. Во второй половине 1911 года деятельность РФО и ивановской секции попала под подозрение властей, и, судя по имеющимся данным, в сезон 1911—1912 годов было прочитано всего три доклада, в том числе Андреем Белым. Первоначально предполагались как минимум два выступления Вяч. Иванов, но из этого ничего не вышло. 19 мая 1912 года Вячеслав Иванович с семьёй уехал за границу, и на этом закончилась «Башня» и ивановская секция Религиозно-философского общества[149].

При посещении Петербурга в январе 1914 года, сразу в день приезда Иванов направился в РФО, несмотря на крайне напряжённый график работы. 26 января слушались прения об исключении из Общества В. В. Розанова, на которых Иванов выступал пятнадцатым, завершая заседание. Он воспользовался возможностью подытожить многое из ранее сказанного и сделал упор на недопустимость идеологических мерок при оценке творчества писателя. Вопрос о Розанове, таким образом, был переведён в политическую плоскость и контекст будущего — не только Общества, но и всей страны. Иванов пророчествовал о величайшей опасности, наподобие пережитой в 1905 году революции, утверждая, что голос Розанова будет в новой смуте очень важен. Напротив, партии, именующие себя «демократическими», оказывались менее толерантными, чем царское правительство[150].

Религиозно-философские искания Вяч. Иванова в 1910-е годы

Вячеслав Иванов, 1910-е годы[Прим. 10]

Символическая эстетика Иванова

В теоретических работах Вяч. Иванова последовательно, строго и академично рассмотрены вопросы сущности символизма вообще и русского символизма в частности. Он оперировал терминами диалектики: «теза», «антитеза» и «синтез». Суть первого момента для Иванова заключалась в открывшемся вдруг перед внутренним взором художника бесконечно многообразной реальности иного высшего бытия, которое открывается в видимом преходящем мире в ряде соответствий (correspondances Бодлера), то есть символом. Русский символизм, по мысли Иванова, не хотел и не мог быть «только искусством», его миссия — теургия, но перед реализацией теургической задачи, символистам предстоит испытание «антитезы» (чувствительность натуры Врубеля вообще привела его к безумию). Сам Иванов, по выражению Бердяева, «лишённый чувства катастрофического», прозревал высшую стадию символизма — синтетическую. Для понимания этой стадии Ивановым, важно введённое им понятие «внутреннего канона», который, как во времена Средневековья, должен существенно дисциплинировать современного художника (= символиста) и вывести его на принципиально новый уровень уже не только и не столько искусства, а бытия[152]. В этом Иванов следовал В. Соловьёву: на синтетической стадии символизма художник выходит за пределы традиционного искусства и перерождается в теурга. Теург на основе глубинного созерцания целостной и единой сущности бытия (Души Мира, Плоти Слова, то есть во Плоти пребывающего по Воскресении Христа) созидает новое бытие, более возвышенное и духовное, чем существующее. В терминах эстетики это «большой стиль», а реальное воплощение его — грядущая сакрально-художественная мистерия, возникающая на основе традиционного эпоса и трагедии. Мистерия есть конечная цель и смысл всего символистского движения, основа нового уровня человеческой культуры. Когда в 1910 году Иванов высказал эту идею, она испугала и Брюсова, и Блока. Сам Иванов не видел реальных перспектив реализации мистериального обетования. Блок после революции 1917 года, по В. В. Бычкову, связал мистериальную теургию с русской революцией и поставил во главу её Христа в «белом венчике из роз». Остальные мыслители круга Иванова (Белый, Мережковский, Франк) восприняли его идеи скептически, если не иронически[153].

Окончательно кристаллизовавшуюся теорию символизма Вяч. Иванов представил в 1936 году в статье «Символизм» для 31-го тома «Итальянской энциклопедии». В статье он характеризовал свой символизм как субъективный (simbolismo soggettivistico). Иванов писал, что «что в своём стремлении от внешней видимой и объективно существующей реальности к реальности более высокой, более реальной в онтологическом смысле (a realibus ad realiora) реалистический символизм по-своему осуществлял „анагогический завет средневековой эстетики“ — возведение человека от чувственного и через посредство чувственного к духовной реальности»[154]. В западной культуре, однако, возобладал субъективный символизм, который признал объективное менее привлекательным, чем вымысел художника. Реалистический символизм, по убеждению Иванова, был единственной формой сохранения и развития мифа как глубинного содержания символа, понятого в качестве реальности. Миф по Иванову — некая объективная реальность, содержащая в себе истину о «более реальной реальности», поскольку он результат не личного, а соборного сознания. Миф как сакральная реальность открыт соборному сознанию в акте мистерии (в древности — элевсинских, самофракийских, и проч.). Перейдя в народно-историческое достояние, миф становится мифом в полном смысле слова. Истинный миф лишён личностных характеристик — творца или слушателя, — ибо это объективная форма хранения знания о реальности, обретённая в результате мистического опыта и принимаемая на веру до тех пор, пока в акте нового прорыва к той же реальности не будет открыто о ней новое знание более высокого уровня. Тем самым старый миф снимается новым. Отсюда Иванов заявлял, что сверхзадачей символизма является мифотворчество. Речь не идёт о художественной обработке древних мифов или писании фантастики, а об истинном мифотворчестве — душевном подвиге художника[155].

По Иванову, художник не может творить вне связи с божественным всеединством и должен воспитывать себя до реализации этой связи. Миф является событием внутреннего опыта, «личного по своей арене, сверхличного по своему содержанию», и лишь тогда через посредство художника он будет переживаться всеми. В идеале мифотворчество должно реализоваться в особой форме искусства — новой Мистерии. Иванов мыслил её как возникающую и развивающуюся на основе театра, но переросшую рампу и сцену. Иванов исходил из того, что театр возник из Дионисовых мистерий, как художественное воплощение соборного мистического опыта. Хор играл в древнем театре роль и функции этого соборного начала. Соборный религиозный опыт в современности, как верил Иванов, сохранялся в фольклорной памяти души. Отсюда особый интерес Вячеслава Ивановича к славянским народным истокам[156].

Парадигму грядущей Мистерии Иванов видел в сакральном действе, объединяющем актёров и зрителей в качестве полноправных участников; прямым аналогом является литургическое богослужебное действо. Ещё в 1914 году, за несколько лет до П. Флоренского, в статье о Чюрлёнисе Иванов писал о богослужении как исторической реализации и прообразе будущего синтеза искусств. Ближе всего к этому подошёл, по мысли Иванова, Скрябин. Иными словами, эстетика Вяч. Иванова целиком находилась в сфере религиозного и постоянно приводила его к рассуждениям о новом религиозном сознании и адекватной ему духовно-эстетической практики[157].

Поворот к православию. Христианство Иванова

Московский период ознаменовался для Иванова тесным сотрудничеством с Религиозно-философским обществом памяти Вл. Соловьёва и издательством «Путь». По словам Р. Бёрда, вместо утопических мечтаний о хоровых общинах он начинает «исследовать землю» и провозглашает общественным идеалом воцерковление. Это немедленно привело к столкновению с Бердяевым, поскольку Иванов отверг деление православия на церкви «вечную» и «историческую», рассуждая о «текучей соборности». В послании от 30 января 1915 года Бердяев обвинил его в измене заветам свободолюбия и памяти Л. Д. Зиновьевой-Аннибал и даже в «отречении от Диониса» — не в первый и не в последний раз. По мнению Р. Бёрда, идеал Иванова о самопожертвовании во имя безграничного совершенно не изменился, с тем только, что Рим первый оказался на время заменён Римом вторым, то есть Царьградом. На какое-то время Вяч. Ив. увлёкся идеалом агиократии, под которым понимал вселенский Третий Рим как живое предание, уводящее в вечность. Судьба же церкви для него напрямую зависела от судьбы России — Рима[158]:

Если в петербургский период Иванов рисковал низвести религию до уровня искусства, то в московский период он грешил скорее обратным. Однако даже при смешении таинств и художественных действ, идея преемственности как основы культуры и христианского Предания предвещала положительные возможности развития для его мировоззрения[159].

В общем, собственное учение Иванова часто выводило его за пределы православия и христианства вообще. Призывая вознестись в реальность символа и символизма, Вячеслав Иванович не требовал от человека выявления его самости, очищения от грехов. По словам Н. Попова, «Ни к чему не обязывая человека — главного участника „реального“, символизм тем самым уничтожает реальность ожидаемого им реального и делает из него простую абстракцию». В римские годы Иванов сам характеризовал свои взгляды как «языческий гуманизм» и «ересь тёмную волхвов», однако, по Р. Бёрду, множество его идей представляет существенный интерес для православного богословия. При этом следует иметь в виду, что Иванов избегал суждений о последней реальности, вероятно, считая, что его дело — способствовать новому Богоявлению через слово и образ. При этом начиная с 1909 года он неоднократно свидетельствовал о личном исповедании христианской веры. 24 ноября 1909 года, выступая в Теософском обществе, он решительно отверг теософию. Это не мешало ему и тогда, и позднее открыто интересоваться розенкрейцерством или гностицизмом, давая поводы к обвинениям в тлетворном влиянии на Церковь. Однако это служило выражением общих особенностей мышления Иванова, его стремление оперировать мифами как наиболее авторитетным свидетельством о глубинной мотивации человека. Эстетичность и повествовательная целостность выносилась на первый план. Так, Иванов причислял Ницше к сонму христианских подвижников. Прекрасно понимая фактическую неверность этого утверждения, он был убеждён в его внутренней «правде» и предоставлял своим читателям судить о вере по «делам» — поэзии и умозрению[160].

Иванов провозглашал апофатизм, уклоняясь от прямого именования, что сильно заметно в его поэзии экстатического дифирамба неописуемому «Лицу» или безымянному «Имени». В стихотворении «Путь в Эммаус» Иванов уподобил своё ослепление перед последней реальностью тому, как апостолы не узнали Христа после Его воскресения. Соответственно, в свои московские годы, сотрудничая с православными мыслителями, он больше внимания уделял истории христианской России, чем актуальным для эпохи спорами об имяславии или софиологии. Явно обозначив приятие соловьёвского учения, имени «София» он избегал. В имяславских спорах он явно сочувствовал кавказским отшельникам, занятых «умным деланием», и эти образы отразились в его поэзии 1910-х годов. Однако Вячеслава Ивановича в стихотворениях, посвящённых иконам и другим предметам религиозности, более интересовал повествовательный элемент. Это было заметно до такой степени, что С. Франк даже говорил об «иконоборчестве» Иванова: даже в моменты наиболее последовательной православной самоидентификации, он рассматривал религию как текст[161].

Медиевист Е. Ананьин, общавшийся с Ивановым в Италии, оставил следующее суждение о его религиозности:

Его религия была чем-то светлым, без тени изуверства, и он именовал своё кредо, следуя некоторым мыслителям Ренессанса, «докта пиэтас», в которой религиозная интуиция сочеталась гармонически с античной философией. Платон был для него предшественником Христа. Эта мысль навеяна ему была, может быть, его учителем Влад. Соловьёвым, которого он очень высоко ценил[48].

«Cor ardens»

Двухтомный сборник поэзии Иванова «Cor ardens» («Сердце пламенеющее») на самом деле был итогом длительного пути, и объединил пять самостоятельных поэтических книг и более 350 стихотворений. Изначально он был задуман в 1905 году, но в силу ряда обстоятельств увидел свет в «Скорпионе» в 1911—1912 годах. «Cor ardens» — итоговая книга для Иванова-поэта, множество из составивших его произведений входили в предшествующие ему циклы. Если читать двухтомник подряд, то оказывается, что мотивные, ритмические и формальные переклички организуют единый текст со множеством сквозных сюжетов. Название восходило к метафорике стихотворения «Хвала Солнцу», открывающего внутренний цикл «Солнце-сердце». Чувства, испытываемые Ивановым к Городецкому и М. Сабашниковой, образовали цикл «Эрос», которому предшествовал одноимённый небольшой сборник. Однако двухтомник включал и политический пласт (цикл «Arcana», то есть «Таинство»), апокалиптически истолкованный, что задаётся эпиграфом из Агриппы Неттесгеймского. Агриппой сильно увлекался Брюсов, которому посвящён цикл. Согласно немецкому мистику, в 1900 году от Рождества Христова над Вселенной начнёт властвовать новый мировой кормчий Офиель. Неудивительно, что основными лейтмотивами этого цикла являлось появление нового человека в новом веке и характеристика этого века; в глубинном смысле это было близко брюсовским «Грядущим гуннам»[162].

Сквозной темой цикла является описание переживания Бога, личный мистический опыт и связанное с ним преображение личности. Центральный образ «Солнца-сердца» при этом принадлежал нескольким традициям, из которой ведущей являлась символика Ницше из «Заратустры», однако присутствовала и солярная тема русского модернизма[163]. В стихотворении «Узлы змеи» явно развивалась дантовская образность, когда христианская идея о воскресении после перенесённого страдания сопоставляется с дионисийской идеей о грехе как пути к богу (Иванов воспринимал грех как страдание), — всё это было намечено в стихотворении «Крест зла» из предыдущей книги «Прозрачность». В этом контексте появляется мотив «Солнца Эммауса», возникло словосочетание «Cor ardens» — цитата из латинской Вульгаты из эпизода явления Христа в Эммаусе. Одноимённый раздел собран из стихотворений, касающихся темы единства мистических переживаний в христианстве и дионисийстве; большинство этих стихотворений посвящено философам, включая Сергея Булгакова и Николая Бердяева[164].

«Гафизические» переживания также нашли место в «Пламенеющем сердце». К собраниям писались стихи, два из которых вошли в книгу Иванова, образовав маленький цикл «Палатка Гафиза»; третье стихотворение было включено О. Шор в примечания к циклу. Ещё два стихотворения — «Petronius redivivus» и «Анахронизм» — отражали кружковые имена (Петроний и Reпouveau — В. Нувель, Антиной — М. Кузмин). В стихотворении «Жалоба Гипериона» (Гиперион — одно из «гафизитских» имён Иванова) лирический герой обличает «мучителей»-друзей тем, что они заняты лишь эротикой и винопитием, а самому Гипериону достаются лишь «злые занозы» и «Лютые жала» — «стрелы в удел от Эрота». Здесь повторяются мотивы предыдущего, солнечного цикла, в том числе мученичества Солнца[165].

Миф и музыка. Мелопея «Человек»

Интерес к мистериальной стороне античной, а затем и мировой культуры, был заложен у Вяч. Иванова ещё в берлинские годы. В книге Э. Целлера о греческой философии (сохранившейся в библиотеке Иванова) большой раздел был посвящён пифагорейцам, чей союз определялся как «организация мистерий», проводимых в форме оргии. При этом Целлер подчёркивал, что пифагореизм был вариантом теологии, поскольку его философия была основана на мистике и вере в откровение[166]. Эта основа была в полной мере реализована в антиковедческих работах Иванова 1910—1920-х годов, в том числе книге «Эллинская религия страдающего бога» (1917) и докторской диссертации «Дионис и прадионисийство» (Баку, 1923), кроме того, ещё в 1913 году часть идей была выражена в статье «О Дионисе орфическом». Вслед за Ф. Ф. Зелинским, Иванов полагал, что дионисийская религия раскрывала внутреннюю логику пифагореизма и трансформировала пифагореизм в орфизм, сделав его формой космогонии (из частей разорванного Титанами Диониса возникло Целое) [167]. В современной культуре Вяч. Иванов связывал господство дионисийского принципа с экстатической природой музыкальных состояний души, а аполлонийского — с визионарностью. Синтез этих начал — аналог мировой гармонии, отражающейся в состоянии души. Господство монологизма (клавесина — фортепиано) в европейской музыке, потеснившее хоральную полифонию, должно быть постепенно преодолено[168].

В собственном поэтическом творчестве Иванов отрефлексировал эти исходные положения в соответствии с теориями А. Н. Веселовского о лирике как сплаве мелоса, логоса и слова. Веселовский ввёл в этот ряд проблему гармонии: поэзия развилась, по его мысли, из хорового начала. Неудивительно, что принцип организации лирического текста на основе диалогических хоровых партий в высшей степени характерен для Иванова. Излюбленными его жанрами были оды, гимны, псалмы и дифирамбы, имеющие мелодическую основу, и основанные на практике экстатического восторга, диалогичности и звучания хоров. Иванов вводил понятие симфонического принципа, под которым понимал архитектонику целого, организованную варьированием тем, лейтмотивов, звуковых повторов и созданием ритмодинамики при доминировании коллективного хорового начала или ведущего «голоса» в диалоге, как в античной трагедии или лирике[170].

Способом соединения и реализации мифа и логоса у Вяч. Иванова является мелос-гармония. Родственным понятием является пневматология, учение о всепроникающей и всё формирующем духе-пневме (др.-греч. πνεύμα). В своих книгах, посвящённых дионисийству, Иванов писал о выходе за пределы реальности через разнообразные формы экстаза; этот последний позволяет достичь состояния божественного вдохновения, как о том писали Еврипид и Платон («Ион»: 533e—535a, 542a), «Федр»: 244b—e, 245a—b). Идея мелоса-пневмы оказалась в полной мере реализованной в «Кормчих звёздах»: в принципах архитектоники, ритмо-мелодических законах и версификационных стратегиях. Дальнейшим развитием этих принципов стала мелопея, как он именовал свою философскую поэму «Человек», основную часть которой была создана в 1915 году. С. Титаренко именовала мелопею одним из величайших его экспериментальных творений. Примечательно, что в ивановской эстетике понятие мелопеи так и не получило определённого обоснования и осталось условным[171]. Понятие это было взято из античной музыкальной эстетики и восходило к корням μελοποιία — «сочинение песен» и одновременно музыки к песням. Корень μέλος имеет несколько значений: первое — «песнь, лирическое стихотворение, мелодия, лад»; второе — «член». С ним связан глагол μελíζω — «расчленять, рассекать»[172]. Эти слова Платон и Аристотель использовали в контексте размышлений о ритме и строе[171]. В платоновском «Пире» имеется суждение о том, что Эрот музы Урании требует искусства мелопеи, а когда строй и ритм нужно передать людям, либо сочинив музыку, либо правильно воспроизведя уже сочинённые лады и размеры, эта задача также именуется мелопеей, чрезвычайно труда и требует большого искусства (Пир. 187с). Примерно о том же трактуется в «Государстве» (III, 398d).

Вяч. Иванов работал над своей мелопеей параллельно с научными трудам о Дионисе и прадионисийстве и орфизме. Поэма была построена на пифагорейско-орфической музыкальной основе, на что указывает трансформация отдельных стихотворений в строфы, обозначенные греческими буквами, с выделением акмэ (ακμή) по принципу звукоряда, основанного на повышении и понижении тонов. О том же он писал С. К. Маковскому и изображал в специальных схемах: две полярные ритмико-мелодические линии стихов организуются соответствием и симметрией по принципу строфы-антистрофы (12 стихов). Следующие 17 стихов с контрапунктом символизируются треугольником, а венок сонетов (15 стихов) основан на круге как принципе возврата. Круг воплощает в эпилоге гармонию, целостность и завершённость. Поэма «Человек» основана на параллельном ведении темы, её переплетении, во второй части они объединяются и достигают акмэ, а в третьей и написанной в 1919 году четвёртой части лейтмотивные темы «вращаются» и приводят к круговому эпилогу — хору, завершающему симфонию целого[173].

Иванов и наука о Достоевском

Петербургский (затем — Петроградский) университет в 1910-е годы сыграл колоссальную роль в философском и методологическом самоосмыслении науки о литературе. Изучение наследия Ф. М. Достоевского в этом контексте было частным проявлением общего историко-литературного процесса. С другой стороны, во время дискуссий в РФО наследие Достоевского последовательно использовалось как элемент языка самоописания русской религиозно-философской культуры начала XX века[174]. В 1910-е годы методологический поворот в изучении Достоевского был направлен по пути от психологизма и дискретного анализа персонажей и их идеологий, к принципу формы — последовательно телеологическому рассмотрению художественного произведения как целого. Последнее напрямую связано с личностью и деятельностью Вяч. Иванова. В 1911 году он впервые открыто заявил о своей позиции в журнале «Русская мысль», в котором была напечатана его известная работа «Достоевский и роман-трагедия»[175]. Далее свои мысли, или творчески переиначенные идеи И. Анненского, А. Волынского, Д. Мережковского были развиты в статьях и монографиях: «Экскурс: основной миф в романе „Бесы“» (1914), «Живое предание» (1915), «Два лада русской души» (1916), «Лик и личины России. К исследованию идеологии Достоевского» (1917) [176].

В этих текстах Иванов поставил наследие Достоевского в максимально широкий историко-культурный контекст, простиравшийся от Античности до новоевропейской эпохи. При этом Вяч. Иванов всячески подчёркивал национально-русская природа Достоевского как автора, связанного с православными традициями. В романном мире Фёдора Михайловича Иванов находил подлинный диалогизм (принцип «Ты еси») и соборность («полифонический хор», идея которого в дальнейшем повлияла на взгляды М. М. Бахтина). Собственно, о полифонии как аналоге хоровой соборности Иванов впервые упомянул в статье 1908 года «Две стихии в современном символизме». Творческий метод Достоевского Иванов характеризовал как «мистический реализм» (или «реалистический символизм»), отталкиваясь от его самоопределения — «реализм в высшем смысле»[177].

Отдельное место в работе «Достоевский и роман-трагедия» Ивановым было уделено исследованию жанрового своеобразия романов Фёдора Михайловича. Вяч. Иванов понимал эволюцию жанровых форм как путь от эпоса к драме, поэтому в «великом пятикнижии» увидел чаемое им самим «преодоление индивидуализма» и последний шаг навстречу «соборному» единству «народного духа» в «царице-Трагедии», высшей, по его мнению, форме человеческого творчества. Тем не менее, по словам О. А. Богдановой, множество ивановских находок так и не получили у него самого развития. В первую очередь, это мысль о внутренней взаимосвязи всех послекаторжных произведений Достоевского, о конституирующей роли идеи в композиции его романов («роман-теорема»), о стратегии мистического «проникновения» в суть явлений в противовес их рассудочному «познанию», и так далее. Не менее плодотворными были идеи о музыкальном субстрате романов Достоевского; эти рассуждения восходили к Ф. Ницше. Естественно, что Иванов трактовал Достоевского как экстатического художника, реализующего «дух Диониса», чьё внешнее развитие определялось катастрофическим внутренним опытом[178].

В силу ряда внешних и внутренних причин Иванов даже в эмиграции так и не вернулся к множеству заявленных им тем. Однако заявленный «принцип формы» по отношению к «принципу миросозерцания» сделался отправной точкой и маяком для всех последующих исследований. Он объединял М. Бахтина, В. Комаровича, Б. Энгельгардта, Ю. Тынянова, Б. Эйхенбаума, Л. Гроссмана, М. П. Алексеева[179]. О. Богданова приводила примеры конкретного влияния идей Иванова на Бахтина. В первую очередь, это мысль о субъект-субъектных отношениях между личностями в романах Достоевского, ставшую основой бахтинского диалогизма. Во-вторых, это тезис о наличии в романах писателя не «вещей мира», но исключительно «людей — человеческих личностей», что предваряет бахтинское утверждение о доминирующей роли самосознании в построении образа героя. Если Вяч. Иванов утверждал, что роман Достоевского — это высшая ступень в эволюции жанра, то бахтинская апология романа далеко превзошла ивановскую (Вячеслав Иванович высшей литературной формой признавал трагедию). Творчество Достоевского Бахтин, вслед за Ивановым, рассматривал в широчайшем культурном контексте, уходящем вглубь веков, вплоть до античности[180].

Иванов и Эсхил

Впервые о намерении Иванова перевести «Орестею» упоминается в письме В. Э. Мейерхольда от 25 июля 1908 года. Однако далее планов дело не пошло, тем более, что дирекция Александринского театра прибрела «Антигону» и «Эдипа-царя» у Мережковского[181]. Реальный заказ последовал в 1911 году от «Издательства М. и С. Сабашниковых», когда владелец издательства затеял серию «Памятники мировой литературы», убеждённый в воспитательной ценности для русского читателя греческих и римских классиков:

В России кроме специалистов-филологов никто классиков в оригинале не читал и не читает. Переводов нет в продаже. Классиков просто не знают. То, что перестанут муштровать гимназистов грамматическими упражнениями по древним языкам, послужит только на пользу нашему делу. Не будет к классикам предвзятого отношения[181].

Главным консультантом издания Сабашникова был М. О. Гершензон, который сразу направил заказчика к Ф. Ф. Зелинскому и Иванову, причём Эсхила сразу поручили Вячеславу Ивановичу. 6 апреля 1911 года Иванов получил текст договора, по которому обязывался все пьесы закончить к 1 мая 1913 года, исходя из гонорара в 50 коп. каждого переведённого стиха греческого текста на неограниченное число изданий, однако текст комментариев или прозаического перифраза, если издательство сочтёт, что он полезен, не оплачивался[182]. Иванова не устраивали условия договора, посредником между ним и Сабашниковым выступал М. Гершензон, но так и не известно, началась ли работа к январю 1912 года[183]. Беседуя в Баку с М. Альтманом, Иванов нелицеприятно отзывался о переводах Софокла, выполненных Зелинским, причём его не устраивали как литературные достоинства, так и то, что текст «тонул» в комментариях. Иванов исходил из того, что в каждом языке должны присутствовать канонические переводы, окончательные и незаменимые. Такова «Одиссея» Жуковского. Иванов сам упоминал, что пытался переводить «Илиаду», но получилось «в особом, древнерусском роде и совершенно не похоже на перевод Гнедича»[184].

Вернувшись в Москву из Рима, Иванов отвлёкся проектом В. О. Нилендера — издание антологии греческой лирики в русских переводах. Из-за медлительности Иванова, этот проект так и не был завершён, хотя тексты легли в основу хрестоматии «Греческая литература в избранных переводах» 1939 года. В конце концов в 1914 году в издательстве Сабашникова вышла книга «Алкей и Сафо» в переводе Иванова. Ещё в 1913 году Сабашников лично ездил к Иванову в Рим, и в результате они достигли нового соглашения: кроме Эсхила, Вячеслав Иванович брался перевести ещё и «Новую жизнь» Данте. Вячеслав Иванович получал фиксированный аванс в 200 рублей в месяц на весь срок переводческой работы[185]. Однако в результате очередных промедлений, Сабашников в 1914 году был вынужден расторгнуть контракт и прекратить авансирование. В итоге, несмотря на неоднократно встречающееся в литературе утверждение о том, что Иванов перевёл всего Эсхила, это далеко не соответствовало действительности. Из семи трагедий Эсхила в «Просительницах» Ивановым переведено 323 стиха из 1074; в трагедии «Семеро против Фив» — 773 из 1078 по счёту стихов в изданиях того времени. Перевод трагедии «Прометей скованный» так и не был начат[186]. Лишь «Агамемнон» и «Орестея» были закончены вчерне, но эпопея с ними тянулась вплоть до 1920-х годов[187]. В числе оснований для командирования Иванова в Италию в 1920 и 1924 годах значилось и завершение эсхиловских переводов[188].

Революция. Москва — Баку (1917—1924)

Февраль — октябрь 1917 года

Революционные события февраля 1917 года, как и всё образованное русское общество, Вяч. Иванов встретил восторженно, хотя и находился в тот момент в Сочи. В письме В. Эрну от 7 марта он использовал медицинскую терминологию, рассуждая о «спасительной операции… в минуту, когда уже начиналось заражение крови» и писал о «великой радости на всю оставшуюся жизнь». Поэтическими отзывами стали два стихотворения: «Моление св. Вячеслава» и «Тихая жатва»[189], передававшие самосознание пророка, предвидения которого исполнились. В таком же тоне был выдержан постскриптум к «Автобиографическому письму», не вошедший в печатный текст[190]. Вячеслав Иванов опубликовал значительное число статей, публиковавшихся в московской газете «Луч правды» — органе Союза солдатского и крестьянского просвещения. В современной историографии эти статьи рассматриваются как единое целое, что доказывается стилистикой, проблематикой, образностью, способами аргументации и риторических приёмов. В содержательном отношении публицистику Иванова можно считать обоснованием причин эмиграции писателя. Газета «Луч правды» в течение 1917 года выражала мнения московской интеллигенции, сторонников кадетов и социал-демократов[191].

В апреле 1917 года Иванов участвовал в конкурсе на написание нового государственного гимна России, представленный им текст был озаглавлен «Хоровая песнь новой России»[192]. Согласно Г. Обатнину, это отсылка к эстетической утопии Иванова времён Первой русской революции — соборному (по-гречески «хоровому») государству, а также идеалу «всенародного искусства». Это и станет парадигмой восприятия Ивановым культурных и политический событий после 1917 года, определявшей его политическую позицию. Более того, он был склонен приписывать политическим событиям мистический смысл, что, отчасти, сближало его с неославянофилами. Обсуждение земельного вопроса в апреле 1917 года он воспринял как дело архангела и выражение почитания Богородицы — Матери Земли[193]. Истинную революцию он мыслил как религиозную, «порыв к инобытию», политическую демократию — как часть грядущей соборности. Эти надежды рухнули сразу после возвращения в Москву в конце сентября 1917 года. Иванов выразил это в статье «Революция и народное самоопределение», дважды прочитанной осенью в редакции журнала «Народоправство». Иванов осознал, что революция проходит внерелигиозно, и все силы, включая большевиков, уклоняют её от правильного пути, в разруху и анархию. Хуже того: Россия воспользовалась своей свободой совершить грех, породив блуд и большевиков[194].

После октябрьского переворота Иванов попытался обратиться к активности, причём новую власть он не принял категорически. Он был избран членом Временного комитета Лиги русской культуры, объединившей праволиберальную и националистическую интеллигенцию. Неудивительно, что в сборник «Из глубины» он поместил статью, направленную против реформы правописания. Участвовал Вячеслав Иванович и в акции протеста против Декрета о печати. В декабре он опубликовал статью «Социал-макиавеллизм и культур-мазохизм», которая затем вошла в сборник «Родное и вселенское». Главным объектом критики Вяч. Иванова выступало разрушение символической ткани событий, постулируется «культурный мазохизм» русского народа и интеллигенции — тайная открытость германским влияниям и пронизанность германской культурой. Это сопровождалось критикой антирелигиозной политики и соглашательской политикой большевиков. Спецификой мировосприятия Иванова, однако, был фатализм, проистекавший из символического понимания каждого события. Если события сменяются катастрофически, тогда как каждое событие — символ высшей реальности, тогда обнажаются законы истории, подобного тому, как суть человеческой природы вычленяется в момент религиозного экстаза. Поэтому пророк должен быть поко́рен истории, точнее, её высшим, «водительным» силам, управляющим историческим процессом[195]. В результате 6 (19) мая 1918 года в Доме свободного искусства Иванов прочитал доклад о невозможности творческого действа в периоды потрясений:

Возможно ли творчество форм, когда металл расплавлен? Возможно ли действие во время родов? Мы чувствуем, что жизнь нас творит, а не мы творим жизнь. Отсюда ощущение рока…[196]

Вяч. Иванов и Советская власть

Файл:Ульянов Вяч Иванов.jpg
Н. П. Ульянов. Поэт-символист Вячеслав Иванов. 1920, Государственный Русский музей[197]

Приняв революцию как свершившийся факт, Вяч. Иванов хотя бы из соображений выживания был вынужден начать искать пути сотрудничества с новой властью. В начале мая 1918 года он поступил на службу в Наркомпрос, возглавлявшийся А. В. Луначарским, с которым поэт был знаком ещё с 1906 года. Благодаря сближению с Луначарским, П. Коганом и О. Каменевой, происходил вполне уверенный служебный рост Иванова[196][198]. Позиция Вяч. Иванова нашла отражение в его орфографии: в 1919 году он испросил особое разрешение печатать свои сочинения в старой орфографии, однако в переписке с Луначарским более или менее последовательно пользовался реформированной[199]. С 15 октября 1918 года Иванов являлся председателем бюро Историко-теоретической секции ТЕО Наркомпроса, возглавляемого О. Каменевой, а с 14 июня 1919 года входил в научно-художественную коллегию Центротеатра, в который был преобразован ТЕО, уже под началом самого Луначарского. С декабря 1919 года по август 1920 года он заведовал Академическим подотделом и входил в коллегию ЛИТО, возглавляемую В. Я. Брюсовым. Также Вяч. Иванов служил редактором по отделу литературы и филологии Госиздата, а также подрабатывал, в частности, в бюро по организации Всероссийского съезда рабоче-крестьянских театров, бюро художественных коммун и Музыкальном отделе (МУЗО), организуя концерты памяти А. Н. Скрябина. С 1918 года в Наркомпросе служили жена и дочь Иванова. Служба обеспечивала хорошее по советским меркам жалованье, усиленный паёк, а также материальную помощь по линии ЦЕКУБУ и Пролеткульта, что позволило семье в 1919—1920 годах большую часть времени проводить в санаториях. Однако даже это в условиях разрухи и военного коммунизма не уберегало от катастрофы: в день Благовещения 1919 года скончалась от истощения и тифа М. М. Замятнина, а у В. Ивановой произошло обострение туберкулёза. Лёгочными заболеваниями страдали дочь и сын писателя[200]. Из-за разрушения дома, где Ивановы квартировали, в 1918 году им отвели три комнаты в доме № 4 в Большом Афанасьевском переулке, но зимой 1919 года проблема холода и голода встала в полной мере[201]. Ивановы оказались подселёнными в огромную коммунальную квартиру, кишевшую насекомыми и грызунами; мышей и крыс Вячеслав Иванович боялся как хтонических животных[202].

Одним из проектов революционной поры, в котором Вяч. Иванов принял участие, пытаясь выжить, было создание Смоленского университета. Близость Москвы привела к тому, что руководство вновь созданного ВУЗа решилось на использование «вахтового» преподавания, и в результате удалось привлечь на постоянной основе высококлассных специалистов: М. А. Рейснера, Г. С. Гурвича, Д. П. Кончаловского, и некоторых других. В Смоленске в 1918—1919 годах было лучшее снабжение продовольствием, чем в столице, а профессуре были обеспечены приличные по тем временам жилищные условия[203]. 14 июля 1919 года датировано прошение В. И. Иванова, зарегистрированное канцелярией Смоленского государственного университета имени Октябрьской революции 23 августа. В письме Иванов предлагал предоставить ему кафедру греческой литературы, приложив аннотированную библиографию своих публикаций по античности — более 20 позиций. 5 сентября 1919 года научно-учебная ассоциация университета единогласно пригласила «Иванова Вячеслава Ивановича профессором по кафедре античной литературы». При этом не существует однозначного ответа, откуда Иванов мог узнать об этой вакансии, и почему ею заинтересовался[204]. Судя по имеющимся архивным данным, фактически Иванов в Смоленске так и не побывал, и своих обязанностей не исполнял[205]. Тем не менее, своим статусом он гордился, и когда в августе 1920 года добился командирования на Северный Кавказ, в его мандате было указано, что он является «членом Центральной литературной коллегии, заведующим Литературной студией Наркомпроса и профессором Смоленского университета»[206].

Тем не менее, Иванов в определённой степени оказался заложником собственного мировоззрения. В одном из частных писем, отвечая на вопрос, как совместить партию и Христа, он утверждал, что во власти большевиков соединены высшая истина и ложь. Он описывал это в образе змеи, сбрасывающей кожу, что постулировал в своей статье «Кручи. О кризисе гуманизма». Гуманизм, по мысли Иванова, умер, взамен на сцену истории всходит антигуманистическая соборность, всенародность, которая породит в будущем новый собственный миф. Революция же антигуманна по своей природе, не наследует традиции гуманизма (в отличие от Великой Французской революции, создавшей «Декларацию прав человека и гражданина»), но, напротив, возрождает догуманистический миф Древней Греции[196]. При этом Иванов вольно использовал евангельский символ закваски:

«…имя этой закваске — воля Адама — не благая и не злая сама по себе, скорее — благая и злая вместе, — к реализации своего единства, — тот же, стало быть, древний импульс, что сказывался ещё в Платоновых прозрениях антигуманистического Града…»[207]

«Зимние сонеты»

Невозможность соборного жизнетворчества и мистериального мира в обезбоженной реальности стала совершенно очевидной для Иванова уже в первые послереволюционные годы. В лирическом плане это вылилось в цикл из двенадцати «Зимних сонетов», которые позднейшими критиками признавались одной из вершин его творчества. Внешний — содержательный — их уровень отражал полную лишений жизнь в условиях гражданской войны и разрухи, болезнь жены и сына. Поводом для написания сонетов стало помещение жены Веры и сына Дмитрия в санаторий «Серебряный Бор», который в тот период находился за пределами города, и Вячеславу Ивановичу приходилось преодолевать немалое расстояние в санях по зимней стуже и бездорожью, чтобы проведать их. Центральным образом сонетов стала «зима души» — экзистенциальное состояние лирического героя, при котором собственное физическое тело он начинает воспринимать лишь как своего двойника. Преодолеть разрыв между физическим и духовным телом, путь к себе самому, может обрести лишь «Я», взыскующее Бога. Путешествие по зимнему ландшафту — метафора для обозначения стремления души к высшему смыслу; движение же по плоскости жизни не имеет смысла или смысл его не истинен; стихия души — вертикаль[209]. Д. П. Святополк-Мирский в своей истории русской литературы относил «Зимние сонеты», как и переписку с М. О. Гершензоном — к «важнейшим памятникам эпохи»[210]. В то же время, он противопоставлял сонеты прежнему поэтическому творчеству Иванова: в отличие от недоступной «александрийской» поэзии, «Зимние сонеты» менее метафизичны, проще по языку, человечнее. Холод и голод представали как стихийные враги неумирающего духовного огня, которому, однако, ещё предстоит выжить[211]. В написанной в 1922 году статье, Святополк-Мирский заявил, что если бы Вяч. Иванов написал только «Зимние сонеты» — этого было бы достаточно, чтобы считать его «драгоценнейшим поэтом современности». По степени совершенства он сравнивал этот цикл с «Двенадцатью» Блока, но это совершенство иного порядка — высокой аскетики и чистоты индивидуального духа. «Это очищенное до последней чистоты мужество человека, стоящего лицом к лицу со смертью, Небытием и Вечностью»[212][213]. Анна Ахматова много позднее утверждала, что Иванов смог «в 1919 году, когда мы все молчали, претворить свои чувства в искусство, вот это что-то значит»[202].

«Переписка из двух углов»

Весной 1920 года Вяч. Иванов оказался в одной с М. Гершензоном палате государственного санатория в Москве. Вместе с ними в заведении находился и В. Ходасевич, который описал их быт: кровати двух мыслителей находились в разных углах комнаты, по диагонали друг от друга. Иванова в этой обстановке посещали юные тогда В. Н. Волошинов и M. М. Бахтин[214]. Согласно О. Шор, Иванов однажды заявил своему соседу: «Мы слишком много разговариваем и мешаем друг другу заниматься; давайте лучше обмениваться письмами». Предложение было принято, тогда же возникло понятие и заглавие: «Переписка из двух углов»[215].

Леонид Пастернак. Портрет Михаила Гершензона. 1917

По мнению Р. Бёрда, в переписке с Гершензоном наиболее выразилась вся двусмысленность философской позиции Иванова, который проповедовал одновременно преемственность культуры и её запредельные истоки и назначение. В житейском плане это проявлялось в одновременной поддержке Советской власти и настойчивых попытках отъезда из-под неё. Более того, в пятом послании «Переписки», Вяч. Иванов напрямую установил связь гершензоновской темы усталости от культуры и взаимным желанием обоих корреспондентов уехать из России. Не случайно, что эту тему Г. Флоровский связывал с метафизической обращённостью Иванова и его утверждением независимости личного сознания от культурной среды. Независимость сознания основана на вере в Бога, и она дарует независимость от революционной реальности: «жить в Боге значит уже не жить всецело в относительной человеческой культуре, но некоею частью существа вырастать из неё наружу, на волю». Завершение «Переписки» вопросом: «не разойтись ли нам по своим углам?» может быть связан с отказом Иванову в уже обещанном ему отъезде за границу. Усиление призывов Иванова к углублённому следованию традиции связано с его отказом от давней мысли о мгновенном переходе в царство красоты. Взамен приходит размышление о возврате к первоистокам бытия. Примечательно, что несмотря на относительную краткость сроков «Переписки», её герои кардинально переменили свою позицию от начала к концу. Иванов назвал русскую интеллигенцию «бегунами», констатировав, что испытывает отвращение к бегству как единственному средству решения любых затруднений. Гершензону пришлось признать, что возможна внутренняя свобода в культуре, тогда как под влиянием утверждений своего друга Иванов оставил тезис о своей трансцендентности культуре и осознать (пусть поневоле) глубочайшую в ней укоренённость. Начав с идеи свободы от культуры, Вяч. Иванов закончил утверждением свободы посредством культуры[216][217].

«Переписка из двух углов», чудом возникнув в политической и интеллектуальной ситуации Москвы 1920 года, и чудом оказавшись опубликованной, воспринималась современниками как произведение принципиально нового жанра. Она вышла в свет в 1921 году в считавшемся «свободным» издательстве «Алконост» тиражом 2000 экземпляров. Второе издание на русском языке вышло в Берлине в 1922 году. Благодаря ряду переводов на европейские языки, популярность книги стала мгновенной. Эрих Голлербах в 1920-е годы осуществил «Переписку из двух миров», а освободившийся из лагеря Беломорстроя А. Ф. Лосев сочинил «Переписку в комнате». Актуальность «Переписки» не перечеркнула даже Вторая мировая война, и в 1955 году Г. В. Адамович предложил Г. В. Иванову воссоздать «переписку из двух углов» о поэзии; впрочем, замысел так и не осуществился[218].

Попытка к бегству

11 марта 1920 года коллегия Наркомпроса под руководством лично Луначарского рассматривала прошение Вяч. Иванова о поездке за границу. Было принято благоприятное для него решение ассигновать 50 000 рублей одновременно, и столько же выдавать ежемесячного жалованья сроком на полгода. Решение было принято, «принимая во внимание болезненное состояние т. В. И. Иванова и его семьи». Кроме того было выдано 15 000 рублей для перевозки его библиотеки в Бахрушинский музей. Примечательно, что докладчиком по этому делу выступил А. В. Луначарский, что, по словам Р. Бёрда, выражало его личное благосклонное отношение к поэту. Нарком стремился оформить отъезд культурных деятелей за рубеж как официальное поручение, хотя бы и носящее фиктивный характер. Практически одновременно заявление на выезд подали Андрей Белый, Михаил Гершензон, Константин Бальмонт, Фёдор Сологуб, Михаил Арцыбашев, и некоторые другие писатели и мыслители. 4 мая 1920 года Академия наук выдала Иванову сертификат, в котором конкретизировались цели командировки, а именно: подготовка монографии об Эсхиле и «завершение и усовершенствование полного перевода (размерами подлинника) Эсхиловых трагедий» и перевод «Божественной комедии» Данте и составление сопровождающего перевод комментария. В переписке Иванова с А. В. Луначарским и Н. К. Крупской также упоминалось создание в Италии института по изучению славянской культуры, в котором должен был принять участие Вячеслав Иванович[219].

Решение о выезде Иванова по ряду причин затягивалось. В июле 1920 года Луначарский известил его, что выдать конвертируемую валюту или золото невозможно, а вскоре В. И. Ленин приказал отменить ряд запланированных командировок. 18 июля Вяч. Иванов написал письмо Н. К. Крупской:

Положение, для меня лично создавшееся, я… назвал отчаянным по следующей причине. Жена моя так больна, что слабеет с каждым днем, и каждый день отнимает у неё остаток сил, необходимых для путешествия, в котором единственно можно усматривать некоторую надежду на её спасение. У неё острый туберкулезный процесс с серьёзными осложнениями в области желудка; температура каждый вечер поднимается выше 39 градусов; она питается только какао. Я устроил её, в ожидании нашего отъезда, на даче. Ей необходимо лечение в хорошем лечебном заведении в горах, может быть — в Давосе или тому подобных курортах[220].

Формальной причиной для отказа в выезде Иванову и другим его коллегам, стал инцидент с Бальмонтом, который сразу после прибытия в Ригу немедленно допустил ряд антисоветских высказываний. Главным, при этом, являлась позиция зарубежных деятелей, в том числе Мережковского и Гиппиус, и положение Советской России[221]. В августе Луначарский, который рассматривал командировку как гуманитарную акцию, устроил Иванову поездку на Кавказ. Было ассигновано 300 000 рублей и дано распоряжение устроить Вячеслава Ивановича со всеми членами семьи «в один из благоустроенных санаториев на Северном Кавказе (по возможности в Кисловодске) на срок по определению врачей»; решение коллегии Наркомпроса об этом вышло 12 августа. Между тем, 8 августа в возрасте 30 лет скончалась Вера Константиновна Иванова. Удар был очень силён: уже находясь в Баку, Вяч. Иванов так выразил свои чувства: «Когда по лбу ударят грабли, тут уже не до символов. <…> Когда Вера умерла, я буквально лишился языка всего и, конечно же, языка символов»[222].

13 августа Иванов получил мандат, в котором говорилось:

Кубанский областной отдел народного образования приглашается использовать тов. Иванова по соглашению с ним, как крупную культурную силу и ученого филолога для налажения культурно-просветительной работы в Вашем крае при организации Кубанского университета в области гуманитарных и общественных знаний. Всем революционным, железнодорожным и военным властям предлагается оказывать тов. Иванову всяческое содействие[206].

По словам дочери поэта — Лидии Ивановой — сам Вяч. Ив. стремился покинуть Москву, чтобы «больше не видеть снега»[223]. Фиктивный характер командировки был очевиден, и в 1947 году Вяч. Иванов в письме С. Франку сообщал: «поехал я на Кавказ с фиктивною командировкой дать отчёт об университетском преподавании на Северном Кавказе»[224]. 28 августа 1920 года он с Лидией и Дмитрием отправился на юг[225]. Из московской квартиры он забрал часть архива и портрет Л. Зиновьевой-Аннибал кисти Сабашниковой. После месяца пребывания в Кисловодске была объявлена эвакуация из-за наступления «зелёных», и семейство Ивановых оказалось в конвое на Баку, о чём Вячеслав Иванов уведомил Луначарского[226][206].

Бакинский университет

Переезд. Профессура и докторская степень

Вячеслав Иванов с учениками и коллегами по Бакинскому университету. Римский архив Вячеслава Иванова

Оказавшись в Баку, поэт охотно воспользовался приглашением Азербайджанского Наркомпроса занять кафедру классической филологии Бакинского университета. Научная ассоциация университета утвердила Иванова ординарным профессором постановлением от 19 ноября 1920 года, а по документам он числился в штате с 17 ноября. В 1921-м он также сделался заведующим кабинетом классической филологии. К работе Вячеслав Иванович приступил немедленно, и в зимний семестр читал курсы по греческой трагедии, Данте и Петрарке, Достоевском, и некоторые другие[227]. Несмотря на то, что в городе было плохо с жильём, Ивановым предоставили комнату в корпусе университета (бывшая преподавательская курительная, соседствующая с анатомичкой)[228]. Лидия Вячеславовна устроилась в только что открытую Бакинскую консерваторию, где являлась, вероятно, одним из первых профессиональных педагогов и музыкантов. Ей даже предоставили рояль, который едва поместился в комнате Ивановых. 8-летнего Дмитрия Иванова отдали в местную школу, где он учился довольно скверно, и регулярно получал взыскания за неуспехи в чистописании и азербайджанском языке. Однажды, в 1922 году он покалечился при переезде с летней дачи, пришлось ампутировать четыре пальца на правой руке поперёк ладони. Сам Вячеслав Иванов страдал от приступов малярии, подхваченной ещё в молодости во время скитаний; переболел желтухой (вдобавок, он злоупотреблял алкоголем), а Лидия Иванова два месяца провела в постели из-за тифа[229]. Только через два года семья получила в здании университета двухкомнатную квартиру, но её приходилось делить с домработницей Настей Косыревой — из саратовских беспоповцев — и другом Иванова, — бывшим черниговским помещиком Сергеем Троцким, который поселился в ванной комнате[230][231][232].

По воспоминаниям Лидии Ивановой, ядро вновь открытого Бакинского университета составила изгнанная националистами из Тифлиса русская профессура, а также казанские учёные, бежавшие от голода[233]. Культурное окружение Иванова имело соответствующие потребности: например, университетское начальство поручило ему курсы по русской и немецкой литературе и по Ницше сверх профессорской нормы. Судя по документам, к 1922—1923 годам семинары по греческой литературе постепенно заменялись латинскими, а чтения Платона сменились Тацитом и курсом римской литературы. 11 декабря 1920 года Вячеслав Иванович поставил перед начальством факультета вопрос о преподавании итальянского языка, которое было ему поручено; в свой последний год в Баку — 1924-й — он вновь вёл курс итальянского языка для начинающих, привлекая в том числе студентов консерватории[234]. С 1921 года возобновилась переписка с Луначарским, в которой повторялись мотивы поездки в Италию: к тому времени за границу выпустили А. Белого и М. Горького. В 1922 году Иванов ходатайствовал у Азербайджанского университета о годичной командировке в Италию и Германию, и повторил эту просьбу в письме к президенту Академии наук С. Ф. Ольденбургу[235].

Вяч. Иванов быстро стал популярным в среде интеллигенции и студентов Баку. Занятия на историко-филологическом факультете шли по вечерам и посещались всеми желающими. Судя по воспоминаниям, он читал в Первой аудитории (впоследствии она отошла под физкультурный зал) и собирал иногда по 600—1000 слушателей со всех факультетов, привлечённых его красноречием, знанием языков и эрудицией. В тот период он «временно» числился профессором по кафедре западных литератур. Размеренная жизнь позволила вернуться ему к дионисийским исследованиям, и в мае 1921 года Иванов предложил Научной ассоциации БГУ провести обсуждение научных докладов, в том числе по прадионисийским религиям. 17 мая был зачитан доклад «Афинский буколион и древнейшие буколические культы в Аттике», который стал основой одной из глав докторской диссертации. Постановлением университета была изменена процедура защиты: доценты и профессоры были освобождены от докторских экзаменов. Диспут по защите диссертации Иванова прошёл 22 июля 1921 года, в нём участвовало 6 человек, в том числе три официальных оппонента — М. В. Беляев, А. В. Гуляев и А. М. Миронова. По результатам обсуждения ему была присуждена степень доктора наук. Собственно, докторские степени были восстановлены Бакинским университетом ещё в 1921 году, и Вяч. Ив. принял живейшее участие в разработке положения о научных степенях. Предложенная им степень pro meritis была отвергнута Научной ассоциацией, однако уже в апреле 1923 года А. В. Гуляев был удостоен степени доктора философских наук honoris causa. Иванов активно выступал оппонентом на диспутах своих коллег, трое из которых сделались известными историками и филологами ещё до войны. Стремился он и приглашать своих коллег для укрепления кадров: так, по его рекомендации, в Баку переехал и был избран профессором А. М. Евлахов[236]. Иванов активно участвовал в работе комиссии по пересмотру штатного расписания университета и настоял на изучении философии студентами всех специальностей, а экзамен по философии стал обязательным. Вместе с П. К. Жузе Иванов состоял в Жилкомиссии и был одним из авторов обращения к Азревкому по улучшению жилищной ситуации в университете и распределению его помещений, по этому вопросу они дважды совещались лично с Нариманом Наримановым[237].

Друзья и ученики

Среди учеников В. И. Иванова выделялся Моисей Альтман, который в 1924 году переехал в Петроград и поступил в аспирантуру Н. Я. Марра. Он оставил важные воспоминания об общении с учителем, и некоторые заметки о педагогическом методе Вяч. Ив. В частности, Иванов воспитывал в студентах и аспирантах умение распоряжаться своим временем, ибо считал, что интенсивный интеллектуальный рост — неотъемлемая обязанность каждого человека. К. М. Колобова также вспоминала, что Иванов располагал кругом избранных учеников, каждый из которых регулярно отчитывался об использовании своего времени для развития, новых мыслей и впечатлений, «…и горе тому, кто провёл впустую отпущенные ему часы и дни. Нерадивый ученик мог быть изгнан из круга его приближённых учеников тут же, немедленно, без права на прощение». Семинарские занятия не имели регламента, и перемещались из закрываемой служителями учебной аудитории на квартиру профессора[239]. Несмотря на занятость делами университета, Вяч. Иванов проводил в Баку большую просветительскую деятельность: читал публичные лекции (в том числе по поводу кончины Блока 23 августа 1921 года), вёл занятия в драматическом техникуме Баклитпросвета и учительских кружках, принимал участие в открытии Союза журналистов. Участвовал он и в собраниях по поводу юбилея Некрасова и в творческих вечерах писателей, например, А. Кручёных. По случаю первой постановки в Баку «Лоэнгрина» (с участием Собинова) в январе 1923 года было торжественное собрание, в котором Иванов читал лекцию «Вагнер-мифотворец и его лебединое действо»[240][241].

Во второй половине мая 1924 года по вызову Наркомпроса СССР Вяч. Иванов был командирован в Москву для организации и проведения 125-летнего пушкинского юбилея. Выехал он в сопровождении своего студента Виктора Мануйлова[242]. Последний протокол Факультета общественных наук БГУ, на котором он числился присутствующим, датирован 20 мая. Из Москвы пришла телеграмма к Лидии и Дмитрию: Наркомпрос принял решение отправить всё семейство Ивановых в Венецию для освещения работы советского павильона на ежегодной Биеннале[243]. Факультет заочно удовлетворил прошение Вяч. Иванова о годичной поездке за границу без содержания. Несмотря на отъезд в Италию, до октября 1925 года он ещё числился в штате университета, и включался в список рассылки повесток на заседания. Решение об отъезде подстёгивалось общими тенденциями в советском высшем образовании: была утеряна университетская автономия, с 1924 года Бакинский университет был подчинён Наркомпросу АзССР, а историко-филологический и физико-математический факультеты были объединены в рамках единого педагогического факультета. Участвуя в многочисленных комиссиях, Вячеслав Иванович знал обо всех реформах заранее. А. О. Маковельский среди прочих причин упоминал и растущее влечение Иванова к католицизму[240]. При этом ни он сам, ни оставшиеся в Советской России К. Колобова и М. Альтман не рассматривали его как эмигранта, и переписывались (как и семейство Мануйловых) с Ивановым до конца его жизни. В своих воспоминаниях Л. Иванова даже утверждала, что до известного времени Вячеслав Иванович полагал, что придётся вернуться[244]. Однако в январе 1927 года стало известно, что по инициативе студенческих коммунистических организаций словесное отделение в Баку было упразднено, и возвращаться стало некуда[245].

Иванов — переводчик поэтов Ренессанса

Вячеслав Иванов в период работы над переводами Данте, около 1920 года

Переводческая деятельность составляла важную часть практической программы символистов, стремящихся преодолеть изолированность русской литературной культуры. Учитывая итальянские интересы Вяч. Иванова, неудивительно, что он попытался реализовать три проекта — переводы избранных сонетов «Канцоньере» Петрарки, всего поэтического корпуса Микеланджело и перевод «Божественной комедии». Сколько нибудь оформленный вид приобрели лишь переводы Петрарки — перевод 33 из 317 сонетов: 22 «на жизнь Лауры» и 11 «на смерть Лауры». Тематический выбор был глубоко продуман переводчиком, который стремился воссоздать на русском языке сложную «полиэдрическую» архитектонику оригинала. Книга переводов из Петрарки увидела свет в 1915 году, и на одном из дарственных экземпляров (Ю. Н. Верховскому) Иванов написал окказиональное стихотворение на архаическом итальянском языке, подражающем стилю Петрарки. Это единственное его итальянское стихотворение[246].

Переводом «Божественной комедии» Вяч. Иванов увлёкся в тяжёлом для себя 1920 году. По договору, заключённому с издательством «Брокгауз и Ефрон», «Комедия» должна была быть переведена дважды: во-первых, как поэтическое переложение, и, во-вторых, точный прозаический перевод с научным комментарием. Образец поэтико-герменевтической работы такого рода сохранился при переводе одного из сонетов Микеланджело в 1925 году. За истолковательным прозаическим переводом следовал подробный комментарий, в котором показано, как у поэта Ренессанса преломлялись античные идеи. Вслед за этим шёл эквилинеарное стихотворное переложение: Иванов настаивал, что в стихах можно сделать только переложение, воссоздающее идеи, образы и символы оригинала в рамках твёрдой формы другого поэтического языка. Из Микеланджело в середине 1920-х годов Иванов перевёл 8 сонетов, но далее забросил и эту работу, убедившись, что его имя для московских издательств становилось «одиозным» [247].

История перевода «Божественной комедии» оказалась сложной. П. Дэвидсон приводила сведения, что к проекту был причастен и Брюсов, это следует из переписки его с Венгеровым от 5 июля 1920 года. При этом по контракту с тем же издательством В. Я. Брюсов брался переводить «Фауста» Гёте. Собственно, попытки Брюсова пристроить в печать собственный перевод «Ада» предпринимались в 1913, 1915 и 1917 годах. В прессе также сообщалось о некоем совместном проекте Брюсова и Иванова к дантовскому юбилею, который должен был состояться в сентябре 1921 года. Однако Венгеров скончался в сентябре 1920 года, а издательские проекты «Брокгауза и Ефрона» перешли к горьковской «Всемирной литературе». Этторе Ло Гатто, общавшийся с Ивановым в Италии, утверждал, что поэт переводил «Чистилище». Иванов ещё несколько раз возвращался к своему переводу «Божественной комедии». В Баку он показывал некоторые законченные части М. Альтману и В. Мануйлову, а в Риме читал некоторые фрагменты И. Голенищеву-Кутузову в 1928 году. Ещё в 1929 году М. Горький пытался «пробить» издание ивановского перевода «Ада», к тому времени, вероятно, даже не начатого, но политический момент решительно не позволил этому осуществиться[248].

К. И. Чуковский в дневнике (запись от 13 февраля 1923 года) зафиксировал заседание «Всемирной литературы», на котором планировалось включение в издательские планы Боккаччо, Петрония Арбитра, и др., в том числе «Божественной комедии». В конечном итоге, брюсовский перевод «Фауста» был опубликован в 1928 году уже в новом издательстве «Academia», в издательский план которого «Комедия» была включена в 1930 году. Однако в результате после всех реорганизаций в 1939 году Гослитиздатом перевод был поручен М. Лозинскому, который завершил его в 1945 году. Памела Дэвидсон обращала внимание на символическую цепочку «наследования»: Лозинский осуществлял перевод по изданию, которое когда-то принадлежало Вяч. Иванову. В 1892 году он подарил этот том И. М. Гревсу, а тот, в свою очередь, передал его Лозинскому[249].

Италия (1924—1949)

Отъезд

А. В. Луначарский и В. В. Маяковский. Фото 1924 года

Кем и когда Иванов был приглашён на Пушкинские торжества и как решилась его командировка — до сих пор остаётся неизвестным. Во всяком случае, на это решение повлияло установление в начале 1924 года дипломатических отношений СССР с Италией и Великобританией[250]. В Москве Вяч. Иванов посетил А. В. Луначарского, возобновив личное знакомство. После пушкинского вечера 6 июня 1924 года, Вячеслав Иванович был приглашён на чествование в Обществе любителей российской словесности, куда пришли и Маяковский с Асеевым. Иванов нашёл с Маяковским общий язык в обсуждении поэмы «Про это», хотя и сказал при этом[251]:

Мне ваши стихи чужды. Я такого построения стиха и такой лексики для себя не могу представить. Но это и хорошо. Потому что было бы ужасно, если бы все писали одинаково. Мне ваши стихи кажутся чем‑то похожим на скрежет, как будто бы режут по стеклу чем‑то острым. Но это, вероятно, соответствует тому, что вы чувствуете. Я понимаю, это должно волновать нашу молодежь.

В Москве, когда уже была решена его командировка в Италию, Иванов навестил тяжело больного В. Я. Брюсова. По воспоминаниям В. Мануйлова, разговор был тягостным: Иванов укорял Брюсова, что тот недолжным образом распорядился своим творческим даром и жизнью, и заявил, что «поэзия не может жить одним только умом. Нужно эмоциональное внутреннее наполнение, прозрение, самораскрытие духа». Совершил он поездку и в Сергиев Посад к о. Павлу Флоренскому, откуда вернулся «особенно просветлённый и сосредоточенный»[252]. Иванов обитал в здании ЦЕКУБУ, где иногда выстраивались очереди визитёров, был, например, Б. Пастернак. Именно сюда пришла Ольга Александровна Шор, которая сильно сблизилась с Вяч. Ивановым[Прим. 11]. Значительную часть своего архива, который сохранился в брошенной московской квартире, Иванов передал на хранение в Библиотеку им. Ленина (ныне они образуют фонд 109)[254]. Наконец, 28 августа 1924 года — в день Блаженного Августина и ровно через четыре года после отъезда на Кавказ — семейство Ивановых поездом отбыло в Берлин[255][250].

В воскресенье 31 августа все благополучно прибыли в столицу Германии. В тот день в опере давали «Нюрнбергских мейстерзингеров», причём от усталости Иванов заснул ещё на первом акте, и пришлось ретироваться, несмотря на неодобрение соседей[256]. Далее, через Мюнхен, Венецию (побывав на Биеннале в день закрытия) и Флоренцию, Вячеслав, Лидия и Дмитрий Ивановы прибыли в Рим. Сначала все остановились в пансионе для служащих советского посольства, а далее обосновались на квартире синьоры Плачиди (виа делле Кватро Фонтане, № 172). В те времена этот дом соседствовал с резиденцией Муссолини, а сын хозяйки состоял в его личной гвардии (итал. moschettieri di Mussolini)[257].

Командировка Наркомпроса

Внешние изображения
Справка о регистрации В. И. Иванова в ЦЕКУБУ (6 августа 1927 года)

Цель поездки Иванова в Италию была исключительно широка. Ему предстояло работать над переводами Эсхила и Данте (как и в 1920 году), исследовать греческую религию и трагедию, представлять Советский Союз на международном фестивале Биеннале в Венеции и участвовать в создании Русского института археологии, истории и искусствоведения при Государственной академии художественных наук (ГАХН), возглавляемой П. С. Коганом. По М. Гершензону, «устроила» командировку О. Каменева, которая ещё сохраняла большое влияние. Первоначально содержание было выдано на три месяца (с конца августа по конец ноября), с гарантированным продлением[250]. За организацию Русско-итальянского института[Прим. 12] Иванов взялся с большой энергией, консультировался с послом СССР и переписывался с П. Коганом и А. Луначарским. Тем не менее, 13 февраля 1925 года Луначарский известил Иванова, что основание Русского института отложено по «бюджетным соображениям». В их дальнейшей переписке данный проект более не упоминался, а сам Вячеслав Иванович всецело переключился на свои собственные научные и литературные занятия. Ещё ранее, в январе 1925 года, он определённо сообщал А. Чеботаревской, что не вернётся[259]. В письме Ф. Степуну от 22 марта 1925 года Иванов писал:

Что же до России… думаю я, что и от неё должно отречься, если она окончательно самоопределится (это шире и дальше, чем большевизм и его политика) как авангард Азии, идущий разрушить Запад[260].

В Италии Вяч. Иванов пытался реализовать некий проект, который бы способствовал культурному обмену СССР и европейских стран. Одним из вариантов был журнал «Беседа», и Иванов, несмотря на затруднительное финансовое положение, даже ездил к М. Горькому в Сорренто (с конца августа по 2 сентября 1925 года). Однако журнал быстро закрылся. В 1925 и 1926 годах Иванов общался с приехавшими в Италию Вс. Мейерхольдом и Зинаидой Райх, которые заказали ему несколько статей для «Альманаха Театра Мейерхольда», гонорар за которые составил 70 долларов. Кроме того, 3 августа 1925 года Иванов заключил договор с издательством при Театре Мейерхольда о полном переводе всех поэтических произведений Микеланджело на русский язык (около 3000 строк текста к 1 апреля 1926 года)[261]. Вообще сотрудничество с Мейерхольдом обещало многое: Иванов получил также заказ на эссе о сценическом воплощении гоголевской комедии, что вылилось в итоге в большое исследование «„Ревизор“ Гоголя и комедия Аристофана». Однако при публикации в «Театральном Октябре» в 1926 году редакция полностью отмежевалась от немарксистского содержания статьи. В результате Иванов пришёл к печальному выводу, что «молодой России» он совершенно не нужен[262]. Кроме того, в 1930 году в СССР вышла статья «К проблеме звукообраза у Пушкина», написанная по просьбе покойного М. Гершензона пятью годами ранее, и снабжённая посвящением ему[263].

По истечению очередного срока командировки — 24 июня 1925 года, 1 мая 1926 и 2 сентября 1929 года — Вяч. Иванов писал заявления в Наркомпрос о её продлении. При этом в апреле 1925 года коллегия Наркомпроса отказала в продлении содержания, но П. Коган устроил Иванову финансирование от ЦЕКУБУ[Прим. 13]. Новое заявление в ЦЕКУБУ было датировано 16 марта 1927 года и удовлетворено. В 1926 году советские академические организации организовали чествование Иванова в связи с 60-летним юбилеем, он получил адрес от ЛГУ и 3 декабря был принят в число членов-кандидатов ГАХН. Пытался он выхлопотать от ГАХН и пенсию, повторив просьбу в письме к Луначарскому. Однако советское посольство в Риме заявило, что Иванов «ничем себя как гражданин СССР не проявил». Персональная пенсия назначена не была, а Комиссия по научным заграничным командировкам при Наркомпросе РСФСР отказала в продлении командировки постановлением от 16 ноября 1929 года. Далее Вячеславу Ивановичу пришлось окончательно переходить на положение эмигранта[265].

«Римские сонеты»

31 декабря 1924 года Вяч. Иванов писал из Рима Михаилу Гершензону, что у него «рифмы проснулись». Поэт очень давно осознал для себя соотнесённость собственной судьбы с Вечным Городом, что мыслилось им, вероятно, и в контексте приобщения к вечности. Он неоднократно повторял, что приехал в Рим, чтобы умереть. По мнению А. Б. Шишкина, эту формулу следует понимать не буквально, а как декларацию отречения от современности, завершения эпохи или перехода к новой стадии существования[260]. В ноябре — декабре 1924 года Иванов написал в Риме цикл «Римских сонетов», которые мыслились как продолжение и противопоставление самому трагическому из циклов «De Profundis amavi», писавшихся летом 1920 года во время смертных мук Веры Шварсалон-Ивановой. Цикл «Римских сонетов» занял исключительное место в зрелом творчестве самого Иванова и всей русской поэтической традиции: ни до, ни после «римских» поэтических циклов не создавалось. Однако этот цикл в известной степени подводил итоги всему поэтическому творчеству Иванова. Например, рифма «Рим» — «пилигрим», открывающая начальные опоясывающие катрены в I «Римском сонете» и повторённая в опоясывающих рифмах в терцетах в завершающем VIII сонете, была найдена уже в ранних набросках об Италии и Риме 1892 года[267][268].

Образ древнеримских арок, начинающей катрены в первом сонете, мифопоэтически осмыслен как символ всеединства в духе Владимира Соловьёва. В дальнейших стихотворениях цикла обозначение реальных объектов, открывающихся путнику от самой Аппиевой дороги и Аврелианских врат отсылает к высшему смыслу, который сам Иванов именовал «реальнейшим». Игра реальности и иерархически надстроенных над ней высших смыслов характера для всего цикла. В сонете «Regina Viarum» (открывающем цикл) лирический герой предстаёт перед читателем на Аппиевой дороге — «царице путей», затем на Квиринальском холме («Monte Cavallo»), откуда идёт, минуя «улицу четырёх фонтанов» («L’acqua felice»), где неподалёку, в доме 172, Иванов снимал тогда квартиру, на Испанскую площадь к ладье-фонтану («La Barcaccia»); оттуда следует на площадь Барберини к фонтану «Тритон» («Il Tritone»), затем в средневековое гетто к фонтану черепах («La Fontana delle Tartarughe»), поднимается к храму Асклепия, который отражается в озерце, на берегу которого бьют фонтаны («Valle Giulia[итал.]»), спускается к фонтану Треви («Aqua Virgo») и, наконец, вновь поднимается на холм Пинчо, откуда открывается вид на Рим и купол св. Петра («Monte Pincio»). Описание реального — хотя и протяжённого — пути рассчитано на множественность прочтений. В биографическом плане — это завершение земных скитаний и обретение Рима — царицы путей («Regina Viarum»). Текстуально это подчёркивается движением от арок к Куполу — слово, последнее в цикле, написанное с заглавной буквы. Путь ведёт к символу всеединства и христианского универсализма. Глубинные смыслы намекают на вергилиев миф об основании Рима выходцами из Трои, а множество фонтанов — на водную стихию, Дионисийское начало[269]. Образ фонтана таил и другие смыслы: в Риме фонтаны нередко украшались античными саркофагами — вместилищами праха. Соединив саркофаг со славянским кладязем-источником, Иванов придал погребальному образу значение как глубины, так и жизненного движения. Как обычно у поэта-символиста, в «Римских сонетах» большую смысловую нагрузку несла цветовая гамма. Символом Золотого Рима является доминирующий цвет золота и солнца, и его оттенки — медвяный, огнистый, огненный, а также синий, зелёный, оранжевый, красный, голубой, бронзы и серебра, — все ассоциируемые с сакральным пространством[270].

Рифмы катренов в первом первом сонете составляют имя Вечного Города в русской(«Рим» — строки 1, 3, 5, 7) и латинской транскрипции («Roma» — строки 2, 4, 6, 8). Торжественное звучание рифм, по А. Шишкину, указывает на то, что враги пытались уничтожить не только Вечный Город, но и его имя; поэтому апофеоз римского имени противопоставлен «словоборчеству» варваров и усилен оттенками гласных и согласных. Иванов был щедр и на мифологически-поэтические палиндромы: латинское «Roma» — «Amor», и русским «Рим» — «мир». Для всего цикла существенна рифма «Roma» — «дома»: по-итальянски domo означает «купол», «собор», а также «небесный свод»; вероятно, последнее слово IX, завершающего, сонета — «Купол», служит заключительным в этой связке[270].

Присоединение к Католической церкви

Правый трансепт Собора Св. Петра в Риме, где расположен алтарь Св. Вячеслава

Согласно Р. Бёрду, переход Иванова в Римско-католическую церковь следует рассматривать в контексте его личной историософии и непрямого характера его богословского мышления. Впервые определённо он демонстрировал симпатию к католицизму в годы, последовавшие за смертью Л. Д. Зиновьевой-Аннибал. Судя по свидетельству тайного экзарха униатской церкви Леонида Фёдорова от 1912 года, симпатии Иванова к католицизму тогда основывались на его собственных эстетических и мистических фантазиях[271]. В письме Шарлю Дю Босу[фр.]* 1930 года, Вяч. Иванов совершенно иначе осмысливал свой путь к духовному Риму[272]. На первый план он вынес влияние Вл. С. Соловьёва, а затем историческую катастрофу 1917 года и бессилие православной церкви перед лицом катаклизма. Переход в католичество явно удовлетворял и давшие мечты Иванова о теократии, которую определял как «теандрию» (Богочеловечество). Наконец, Иванов весьма раздражённо писал об эмигрантах, которые отождествляли конфессиональные формы с идеей родины. Иными словами, Вяч. Иванов осмысливал своё присоединение как идеологический акт, сознательный выбор универсализма против партикуляризма[273].

14 марта 1926 года Вячеслав Иванов отправил в Конгрегацию Восточных церквей прошение о соединении с Католической церковью, но отдельным пунктом прописал дозволение совершить соединение по формуле В. Соловьёва, «поскольку испытывал некогда радость личного духовного руководства» с его стороны. Как и в случае с Владимиром Сергеевичем, произнесение формулы означало присоединение, а не переход или отречение от православной церкви. Более того, Иванов настаивал, что присоединение означает исповедание того, что его Церковь остаётся истинной, восточное святоотеческое предание и русские святые — действительным. Напротив, неканоническим он объявил Правительствующий Синод, подчинённый государству. Такая позиция в 1920-е годы была совершенно исключительной, и только во второй половине XX века стало ясно, что она опережала направление общения Русской православной и Римской церквей. Конгрегация Восточных церквей перенаправила его запрос на рассмотрение Конгрегации доктрины веры, которая 17 марта дозволила переход «по необычной формуле» (французский текст Соловьёва Иванов перевёл на итальянский язык), о чём уведомила Конгрегацию Восточных церквей 20-го числа. Однако у прелатов Собора Св. Петра формула вызвала замешательство[274]. Сам акт перехода состоялся 17 марта по юлианскому календарю — в день праздника Св. Вячеслава у его алтаря в трансепте Собора Св. Петра в Ватикане, при этом присутствовал русский католический священник — отец Владимир Абрикосов. Вячеслав Иванов прочёл Символ веры вместе с формулой Соловьёва[275]. Однако даже совершив переход, ещё целое десятилетие Иванов не поддерживал связей с русскими католиками и с униатами. Только перейдя на работу в Папский восточный институт в 1936 году, Иванов испытал некоторое влияние неотомизма. Известное влияние католицизма заметно в «Римском дневнике 1944 года» но, в общем, не привело к сколько-нибудь заметным переменам в идейно-художественном строе творчества Иванова. Более того, судя по переписке с С. Франком 1947 года, в последние годы жизни Иванов всё так же рассуждал о единстве «греческого» и «латинского», и до предела довёл субъективизм в обрядовом понимании религии[276].

Годы в Павии

Колледжо Борромео и проблема трудоустройства

Здание Колледжо Борромео в Павии. Фото 2004 года
Внешние изображения
Вячеслав Иванов с ректором Рибольди. Фото 1929 года
Меню завтрака Вяч. Иванова. Колледжо Борромео, 1 декабря 1929 года

Уже в 1925 году семейство Ивановых столкнулось с тяжёлой нуждой из-за необходимости дать Дмитрию хорошее образование, а далее — из-за его заболевания туберкулёзом, требовавшего постоянного пребывания в швейцарских санаториях. Практически единственной возможностью для Вячеслава Ивановича существовать, была академическая карьера, однако в муссолиниевской Италии найти место было непросто. Наконец, в 1926 году его фактически «приютили» в «Колледжо Борромео[итал.]» — элитном учебном заведении в Павии, где обучались лучшие из студентов-гуманитариев. В учебное время 1926—1934 годов Иванов преимущественно присматривал за студентами и практиковал их в иностранных языках, включая английский, немецкий и французский. Несмотря на скромный статус лектора и небольшое жалованье (600 лир в месяц), Иванов пользовался уважением студентов и ректора — дона Леопольдо Рибольди, и содержался на всём готовом, причём ему предоставили трёхкомнатную квартиру в ренессансном здании колледжа[277][278]. В январе 1927 года Вяч. Иванов добился права прочитать в университете четыре лекции, объединённые в цикл «Религиозная мысль в современной России»: о русской церкви, славянофилах и западниках, Толстом и Достоевском, Вл. Соловьёве и его современниках. Лекции читались на французском языке. Состоялась и незапланированная пятая лекция — уже на итальянском языке, в которой говорилось о Флоренском[279]. Мария делл’ Изола опубликовала весьма неточный отчёт, на что учёный сетовал в переписке с сыном[280]. За лекции Иванов получил гонорар в 1500 лир, ещё 100 марок принесло немецкое издание «Переписки из двух углов». Тогда же впервые произошло очное знакомство с Николаем Оттокаром[281], читавшим в Борромео курс лекций, причём Л. Иванова утверждала, что именно он рекомендовал дону Рибольди принять Вячеслава Ивановича на службу[282].

В декабре 1927 года Иванову пришло приглашение из Аргентины занять место ординарного профессора в старейшем в стране Национальном университете Кордовы. Для Лидии Ивановой также предлагали место органиста в церкви и преподавателя музыки. Условия, судя по сохранившейся переписке, были весьма выгодными: длительность контракта была на выбор от 1 до 5 лет с жалованьем 500—700 песо (4000 лир) в месяц и бесплатным проездом до места работы и после завершения контракта. В случае согласия занятия должны были начаться в апреле 1928 года. Иванов в письме к дочери писал, что это будет, «вероятно, не хуже Баку»[283]. Однако из-за очередного государственного переворота приглашение потеряло силу. В своих воспоминаниях Л. В. Иванова ошибочно датировала приглашение годом, предшествовавшим переезду в Павию, и вслед за ней эту датировку повторял Р. Бёрд[284].

Иванов и европейские интеллектуалы

Вячеслав Иванов в гостях у Мартина Бодмера. Фото Бертольда Нейдхардта, 1934

Именно в годы пребывания в Павии Иванов наиболее тесно был связан с европейскими интеллектуалами. Он сошёлся с представителями ломбардского кружка, особенно индологом Луиджи Суалли, библеистом Нашимбене, который сделался в 1930-е годы ректором Колледжо Борромео, политологом Бэонио-Броккиери, и другими. Иванов, вероятно, стремился воссоздать духовную атмосферу своей «Башни» и интеллектуальных «симпосионов», когда собрания были обращены прежде всего к личности собеседника и его интересам. В апреле 1931 года в Колледжо приехал Бенедетто Кроче, чья встреча с Ивановым превратился с драматический и яростный спор о корнях непримиримых учений — христианства и абсолютного идеализма, трансцендентизма и имманентизма. При этом присутствовал Алессандро Пеллегрини, который попытался на своём уровне продолжить ивановскую «Переписку из двух углов». Пеллегрини же устроил специальный выпуск миланского журнала «Il Convegno[итал.]» в начале 1934 года, целиком посвящённый Иванову. Авторами статей о творчестве Вяч. Иванова были Габриэль Марсель, Эрнст Роберт Курциус, Фаддей Зелинский, Фёдор Степун; были представлены поэтические произведения в итальянских переводах, в том числе авторских[285]. Марсель написал и предисловие для французского издания «Переписки из двух углов». Не прерывал Иванов интеллектуальных связей с Германией. Собственно, в 1926 году Мартин Бубер опубликовал немецкий перевод «Переписки из двух углов» в своём журнале «Die Kreatur». В 1931 году Бубер навестил Иванова в Павии. В 1932 году в Тюбингене вышел большой труд о Достоевском, в основе которого легли статьи из сборников «Борозды и межи» и «Родное и вселенское», капитально переработанные Ивановым. Кроме того, на рубеже 1927—1928 годов Вячеслава Ивановича в Павии посетили Мартин Бодмер и Герберт Штейнер, с которыми поэт дружил, публиковался в их издании Corona (первая статья, написанная по-немецки, была посвящена историософии Вергилия) и позднее гостил в Швейцарии. Иванов также интенсивно переписывался с французским критиком Шарлем Дю Босом[фр.]*, хотя лично встретиться им довелось только один раз[286][287][288].

Тем не менее, рассуждать о вхождении Вяч. Иванова в европейский интеллектуальный контекст следует с определённой долей осторожности. Круг его знакомств был широк, и его публикации не являлись спорадическими. Однако, обретя единомышленников и аудиторию, Иванов тщательно избегал принадлежности к любым кружкам и группировкам, особенно русских эмигрантских. Его известность не была широкой даже в Италии: он с трудом находил издателей, публиковался в малотиражных периодических изданиях. В статье об Иванове в словаре Бомпьяни (Dizionario Bompiani dei filosofi contemporanei, 1990) упоминаются всего три работы: «Эпос Гомера», «Кризис гуманизма» и опубликованный по-немецки «Достоевский»; о философских работах, написанных по-итальянски, — ни слова. В этом плане Иванов, по словам А. Кюндюриной, разделял судьбу других русских мыслителей, которые не были ограничены ни языком, ни специфической проблематикой или национальным складом ума, но так и не получивших на Западе признания[289].

Историософия Иванова в переписке с Е. Шором

С семейством Шор у Вяч. Иванова были особенно тесные связи, поскольку Ольга Александровна Шор была племянницей Давида Шора и двоюродной сестрой Евсея Давидовича Шора (Юши в переписке). Именно Евсей прилагал в 1930-е годы существенные усилия к пропаганде творчества Иванова в Европе и его осмыслению. Он сотрудничал с тюбингенским издательство «Mohr» и люцернским — «Vita Nova», где всячески продвигал труды Бердяева, Шестова, переводил Г. Шпета и переписывался с Ф. Степуном[290]. Переписка между ним и Ивановым завязалась ещё в павийские годы. Именно в этой переписке Иванов выразил ряд своих чрезвычайно глубоко и долго вызревавших идей, которые до того находили отражение в «Переписке из двух углов», а далее претворились в «Повести о Светомире». В частности, в послании от 26 октября 1927 года Иванов сообщал:

Для меня культура — грекоримское растение. Оно дает два ростка: европейский] Восток и европ[ейский] Запад. Исконная (народная) русская культура — подлинная, античная, византийская культура, хотя в состоянии относительной стагнации. Западно-евр[опейская] культура едина и жива во всех племенах, некогда романизированных. Германские племена, некогда не романизированные, приобщены к истории не менее издавна, хотя доселе ей антитетичны в её пределах. Русское назначение не охранять «насаждения» (кстати, Россия сама европеизировалась, когда захотела, никто её не «европеизировал», как Индию или Китай), но упразднить критический modus современной евр[опейской] культуры, заменить его органическим, что ей одной возможно, ибо она одна сохранила залежи стародавней органической культуры. Кстати, большевики также хотят органической культуры…[291]

Д. Сегал, комментируя этот фрагмент, обращал внимание на два аспекта: ни для Шора, ни для Иванова не существует англо-американского мира, а замечание Вяч. Ив., несмотря на его краткость, отчасти являлось предсказанием направления культуры развитого сталинизма[292]. Также в переписке Иванова и О. Шор с Е. Шором был силён мотив противопоставления Германии всей остальной Европе — задолго до провозглашения Третьего Рейха[293]. В письме от 20 августа 1933 года, беспрецедентного по откровенности и экспрессивности, Иванов ретроспективно попытался пересмотреть все свои ранние воззрения, и объявил их «неискренними». Вячеслав Иванович пытался обосновать, что ещё до «Башни» и в её ранний период, якобы, уже полностью осознал христиански-церковную суть своего мировоззрения. Д. Сегал отметил, что «трудность точного описания этого миросозерцания… в особом сущностном характере ивановского мироощущения, которое не хотело видеть себя радикально меняющимся, но стремилось представить дело так, будто бы все в нём было уже с самого начала». Более того, Иванов даже в начале 1930-х годов, позиционируя себя как практикующего католика, пытался прежнее и актуальное собственное богословие выдать за точку зрения церкви[294]. В том же самом письме Вяч. Иванов, по сути, констатировал, что триумф нацизма в Германии насильственно разрушает все планы духовных исканий русской эмиграции и означает дальнейшую маргинализацию самого Иванова[295].

Рим

Преподавательская деятельность. Папская аудиенция

Здание Папского восточного института в Риме. Фото 2007 года

В 1934 году место лектора в Колледжо Борромео было упразднено. Флорентийский университет единогласно избрал поэта ординарным профессором кафедры славистики, но муссолиниевский министр образования избрание отменил, так как Иванов не был членом фашистской партии. Почти полтора года Иванов перебивался случайными заработками и оплачиваемой работой в экзаменационных комиссиях. Однако в 1936 году ватиканский Папский Восточный институт и семинария Руссикум пригласили Иванова взять на себя преподавание церковнославянского языка — и там Иванов вскоре получил титул ординарного профессора, ответственного также и за руководство студентами, посвятившими себя изучению России. Занятия и семинары в Институте и Семинарии не прекращались почти до самой смерти поэта. Некоторые из учеников Института — Г. Веттер и А. Стричек — стали видными деятелями научной и культурной жизни Европы[296][297]. Курс церковнославянского языка в Руссикуме Иванов начал читать 11 февраля 1936 года и вёл его регулярно по вторникам на условиях почасовой оплаты (30 лир за занятие). Ректор Руссикума — иезуит Филипп де Режис (Philippe de Régis) 20 января 1938 года направил специальное письмо папе Римскому Пию XI с просьбой материально поддержать Иванова. Одним из важнейших аргументов было то, что поэт взялся за написание «Повести о Светомире царевиче», что отцом Режисом рассматривалось как «апостольское дело». Рекомендовалось присудить Иванову жалованье в 750 лир в месяц, что освободило бы его от переводческой и редакторской «подёнщины». Управляющий финансами Святого Престола кардинал Доменико Мариани просьбу удовлетворил, и 19 февраля Иванов отправил понтифику личное благодарственное письмо[298].

Поздней весной 1938 года Вячеслав Иванович был удостоен частной аудиенции папы Пия XI. Главным образом на это повлияла популярность «Переписки из двух углов» в Руссикуме и Институте Восточных церквей, после чего ректор де Режис и специалист по литургике о. Йозеф Швейгль (1894—1964) решили представить понтифику автора. Аудиенция прошла в личном кабинете без свидетелей, но Иванов охотно обо всём рассказывал. Понтифик сообщил, что «народы Запада и России вскоре подвергнутся тяжёлым испытаниям». На неосторожное суждение Вяч. Ив. о том, что он, тяжело переживая разделение церквей, не надеется на их ближайшее примирение, папа вспылил: «Вы сомневаетесь?! Такое сомнение неправедно; оно недопустимо. Я верю: Единение будет, будет!» Впрочем, затем он успокоился и благословил Иванова, отметив, что тот не только утверждал объединение теоретически, но и сам пошёл по пути экуменизма[299].

Иванов на Тарпейской скале. Семья

Вячеслав Иванов и Ольга Шор в садике на Капитолии. Около 1935 года, на заднем плане копия «Моисея» работы Микеланджело

Лидия Иванова постоянно подчёркивала в воспоминаниях кочевой быт и неустроенность всего ивановского окружения вплоть до середины 1930-х годов. Наконец, оказавшись без постоянной работы, Вяч. Иванов решился снять квартиру и жить семейно, домом. Лидии Вячеславовне и Ольге Шор удалось приискать скромную квартиру на улице Монте-Тарпео на самой вершине Капитолийского холма. В шутку это стало именоваться «Тарпейской скалой». Дом принадлежал престарелым маркизам Гульельми; оказалось, что некогда в доме жила Элеонора Дузе, оставшаяся от которой мебель досталась Ивановым. С марта 1936 года Вячеслав Иванов обрёл отдельное жильё. Именно сюда с визитом в августе 1937 года приехали Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, последняя описала обиталище поэта в журнале «Иллюстрированная Россия» (1 января 1938 года) и без ведома автора опубликовала стихотворение «Журчливый садик, и за ним // Твои нагие мощи, Рим!»[300]. Изредка здесь гостили Иван Бунин и Фаддей Зелинский. После 1936 года Иванов принял итальянское подданство и прервал своё литературное молчание. Завязались серьёзные контакты с журналом «Современные записки», где регулярно появлялись прозаические и поэтические произведения Вячеслава Ивановича. Среди отзывов на новейшие публикации выделялась рецензия В. Ходасевича: «Не приходится отрицать и то, что на фоне новейшей нашей поэзии творчество Вячеслава Иванова звучит несколько архаически. Однако было бы напрасным и вредным самообольщением думать, что это оттого, что мысли Вячеслава Иванова отстали от мыслей современной поэзии нашей. Вячеслав Иванов архаичен не потому, что устарели его мысли, а потому, что самая наличность мыслей в поэзии, к несчастью, сделалась архаизмом». Буквально накануне начала войны в 1939 году в Париже В. Руднев издал мелопею «Человек». Иванов просил не присылать ему гонораров, откладывая их на другие издательские планы. Они сорвались с гибелью русского эмигрантского книгоиздания[301][302].

Вскоре после переезда на Монте-Тарпео Лидия Иванова получила место экстраординарного профессора консерватории Санта-Чечилия, в которой училась композиции у Респиги. Дмитрий Иванов, окончив университет Экс-ан-Прованса, готовился в Страсбурге к экзамену на агреже, но на каникулы всегда приезжал в Рим[303]. Дом держался почти исключительно на Ольге Александровне Шор, которая, вдобавок, сопровождала Иванова до места его работы и обратно; Лидия Иванова готовила, а уборку дома осуществляла приходящая служанка Катерина[304]. О семейных обыкновениях Ивановых можно судить по мемуарам Л. В. и Д. В. Ивановых, а также переписке Вяч. Иванова с О. Шор. В жизни их всех было сильно артистическое, игровое начало, вплоть до того, что использовался особый язык, а Лидия Вячеславовна издавала рукописную домашнюю газету «Пуля времён»[305]. В переписке с родственниками и другими русскими корреспондентами Вяч. Иванов свободно комбинировал языки — цитаты из немецких, французских, английских и итальянских авторов давались без перевода. В лексиконе Иванова особая роль была отведена греческому языку: он использовался для называния неудобных в обиходе предметов и явлений (например, геморроя). Д. Иванов свидетельствовал, что если его отцу было необходимо выругаться, он делал это по-гречески. Итальянизмы использовались в словесной игре для обозначения реалий, не имевших русских коррелятов[306]. Характерны и домашние прозвища: Ольга Шор сразу стала Фламинго[307], причём это слово склонялось:

…почему «Фламингу», «Фламинги»? Как‑то раз Дима в присутствии Фаддея Францевича Зелинского сообщил:
— Я только что разговаривал с Фламингой.
Фаддей Францевич выпрямился и назидательно заявил:
— Это сказано неправильно. Фламинго — слово иностранное, а иностранные слова не склоняются.
— Ах, да? А папа всегда его склоняет.
— Если Вячеслав Иванов склоняет слово «фламинго», — торжественно заявил Зелинский, — значит оно должно склоняться.

С тех пор у нас в семье слово «Фламинго» стало склоняться легально[308].

Внешние изображения
Шарж С. Иванова: Вяч. Иванов — учёный кот — пишет пером: «Аз есмь человек, а не кот». Внизу — подпись-автограф

Глава семьи в прозвищах выступал как священный кот Египта, жрец и посвящённый — профессор фон Пуф, Лидия Иванова — Ликот (ЛИдия КОшка, — в мужском роде)[309], а Ольге Шор придумали ещё один псевдоним — «Дешарт». Происхождение его Л. Иванова описывала следующим образом: когда Ольга Александровна подготовила предисловие к итальянскому изданию «Переписки из двух углов», она не могла подписать его своей настоящей фамилией — родственники её оставались в СССР. Поэтому обратились к её давнему увлечению Древним Египтом и семейному прозвищу; слово «фламинго» на египетском языке обозначалось четырьмя согласными «ДШРТ». В форме Deschartes псевдоним использовался О. Шор всю жизнь[310][311]. «Фламинго» как имя О. Шор восприняли и итальянцы в переписке с ней, хотя по-итальянски это слово звучало fenicottero[312].

Этторе Ло Гатто и Пушкин

Между 1926—1937 годами Иванов достаточно интенсивно общался — лично и по переписке — с основоположником итальянской славистики Этторе Ло Гатто (которого в переписке именовал «Гектор Доминикович»). Впервые они встретились по рекомендации Ф. Зелинского вскоре после прибытия поэта в Рим. Главным проектом Ло Гатто был перевод на итальянский язык «Евгения Онегина», который он ещё в 1920-е годы издал прозой, а далее взялся за создание поэтического эквивалента, в чём его постоянно консультировал Иванов. Из 16 выявленных в ивановском архиве писем Ло Гатто, 10 были посвящены проблемам перевода. При этом переводчик в 1937 году пережил сильнейший кризис, а Иванов, который был свидетелем всех перипетий, одним из первых сформулировал тезис: «как металл, так и чекан пушкинского стиха невоспроизводимы», хотя максимально высоко оценил перевод Ло Гатто. Неудачей закончилась и попытка организации больших пушкинских торжеств в Риме в 1937 году, однако Ло Гатто взамен выпустил большой том исследований и эссе по Пушкину, для которой Иванов по-итальянски написал статью «Аспекты Красоты и Добра в поэзии Пушкина»[313].

Переезд на виа Леон Баттиста Альберти. Последние годы

Вячеслав Иванов с Ольгой Шор в последний год своей жизни. Римский архив Вяч. Иванова

После начала Второй мировой войны улица Монте-Тарпео пошла под снос в рамках муссолиниевского плана перестройки Рима и придания Капитолию ренессансного облика. Для переселения было дано три месяца, и в январе 1940 года удалось найти квартиру на Авентине, на виа Леон Баттиста Альберти, до 5 (позднее 25). Найти её помогла Татьяна Львовна Сухотина-Толстая, жившая неподалёку[314]. Во время войны Дмитрий Иванов оказался в немецкой оккупации в Шартре, а Лидия в 1942 году была удостоена ординарной профессуры в консерватории Кальяри (Сардиния), но при помощи друзей удалось оставить её в Риме[315]. Обстановка осталась от Монте-Тарпео, маркизы Гульельми её подарили — им также предстоял переезд. Иванов стал прихожанином церкви Сан-Саба, одной из старейших в Риме; рядом располагались Термы Каракаллы, а из окон его кабинета открывался вид на купол собора Св. Петра. Формально он числился в приходе Св. Антония на Эсквилине при Руссикуме, но из-за прогрессирующего флебита уже не мог туда ходить и отстаивать полную службу по восточному обряду. Лидия Иванова устроилась в Сан-Саба органисткой[316]. Жизнь во время войны была тяжела: особенно сложно было добывать продукты у спекулянтов — заядлый курильщик Иванов нуждался в табаке, а также в мясной пище (по вопросу мясоедения он неоднократно спорил с Сухотиной-Толстой — дочерью графа-вегетарианца)[317]. Дошло до того, что в дни занятия немецкими войсками Рима Дмитрий, сумевший добраться до Италии, Лидия и служанка Елена (жившая у Ивановых на кухне) попытались ограбить эшелон с продовольствием, стоявший на запасных путях в Остии. Им удалось под обстрелом вынести два мешка муки, мешок риса и ящик мясных консервов[318].

После занятия Рима американцами осенью 1944 года, Лидия и Дмитрий устроились на работу в военной администрации, что улучшило общее положение семьи; даже удалось взять на длительный срок джип и устроить Иванову прогулку по Аппиевой дороге[319]. Побывал он на большой выставке старых мастеров, которые должны были вернуться в музеи, и даже посвятил отдельные стихотворения «Грозе» Джорджоне и «Снятию с креста» Мемлинга[320]. С фронта прибыл в его дом Торнтон Уайлдер, стали восстанавливаться литературные связи. Иванов сохранял высочайшую степень интеллектуальной и художественной активности, хотя всё реже покидал дом. По воспоминаниям Л. Ивановой, Ольге Шор «хотелось не расточать драгоценные часы, когда Вячеслав мог работать»[321]. Тем не менее, в доме на виа Леон Баттиста Альберти в 1945—1949 годах было множество гостей: Жак Маритен — философ-томист, экзистенциалист Габриэль Марсель, оксфордские исследователи Морис Боура и Исайя Берлин. За несколько месяцев до кончины Вяч. Ив. у него побывал Борис Зайцев. Ватикан передал Иванову «духовно-прибыльный» (выражение св. Серафима Саровского) заказ: комментарий и вступление к русской Псалтири; незадолго до смерти он закончил комментировать Деяния Апостолов и Откровение Иоанна Богослова[322]. Символично, что 8 июля 1949 года редакция итальянской Католической энциклопедии заказала Вяч. Ив. статьи о Достоевском, Гоголе и Мережковском; однако написать их было уже не суждено[323].

Свою кончину Вяч. Иванов предчувствовал заранее, и когда ещё был совершенно бодр и хорошо себя чувствовал, отдал дочери Лидии дионисийское кольцо, заказанное для обручения с её матерью — Лидией Зиновьевой. После короткой болезни, находясь в полном сознании, Иванов скончался в своей квартире в три часа дня 16 июля 1949 года[324].

Иванов — исследователь дионисийства

К книге «Дионис и прадионисийство» Вяч. Иванов подступался практически в течение всей жизни — дважды по-русски и один раз — по-немецки. Специальные исследования этой работы провёл Михаэль Вахтель в рамках проекта публикации немецкой версии монографии Иванова в 2012 году. На формирование взглядов Вяч. Иванова о древнем дионисийстве равно воздействовали академические штудии в Германии, работа в Афинах в 1901—1902 годах, переводы Эсхила и оргиастические проявления в Советской России и шиитском Азербайджане[325]. Под «дионисийством» Иванов в широком смысле понимал страстнóй культ Восточного Средиземноморья[326]. К этой проблеме он впервые обратился как филолог в Германии, когда ему самому приходилось определяться в дискуссии вокруг Ницше фон Виламовица-Мёллендорфа и Роде, далее она стала постоянным источником его поэтического творчества в разных измерениях, причём неизменность представлений о дионисийстве компенсировалась множественностью и изменчивостью адресатов[327].

Филипп Вестбрук открыл, во-первых, что научные исследования Иванова на самом деле не являются таковыми, ибо всего лишь формализуют его личные религиозные и философские искания. Во-вторых, источниками его работы над дионисийством и трагедией — как высшего проявления дионисийства, были следующие:

  1. Античные греческие писатели и мыслители от Еврипида до Платона и от Аристотеля до Прокла, которые видели в боге Дионисе мифический прообраз философского учения о двоице;
  2. Немецкие философствующие филологи, в первую очередь Фридрих Ницше и Эрвин Роде, для которых античность была ключом к новой эзотерике, в том числе социальной[Прим. 14];
  3. Русские мыслители от ранних славянофилов, через Владимира Соловьёва до младших современников самого Иванова. Таким был, например, Алексей Лосев, который называл Вяч. Ив. наставником и образцом для подражания. По Вестбруку, даже Сергей Аверинцев, отчасти, стилизовал своё речевое и социальное поведение под ивановское[329].

Между тем, глубокая погружённость Иванова в стихию литературы и своих собственных взглядов, помешала ему реализовать себя во время дискуссий 1920—1930-х годов вокруг книг Вальтера Отто и Карла Кереньи об античной религии. Иванов так никогда и не смог согласиться с глубокой гетерогенностью дионисийства и подверженности местных культов инокультурным влияниям. В рецензии книги Кереньи об эллинистическом синкретизме (1928), Иванов оказался «фатально неготов» к восприятию исторического подхода к религиозным культам Восточного Средиземноморья, и не увидел развития собственных идей. Протест Вячеслава Ивановича вызвало утверждение о господстве восточных культов в эллинистическом религиозном синкретизме. Напротив, он пытался доказать, что эллинская религия страдающего бога — это исконно греческое явление и даже залог торжества этого вероучения, не замечания, что в академическом мэйнстриме вопрос о «самостоятельном» или «заимствованном» характере культа давно сменился проблемами содержания и интерпретации. Позиция Иванова здесь была строго идеалистической: «установить, описать и истолковать во всем его своеобразии некий творческий акт эллинского духа»; эзотерика для него оказалась более значимой, чем социокультурное измерение оргиастических религий. По слова Г. Гусейнова, Иванов ни в коем случае не смог бы вписаться в немецкий академический контекст[330]. Если во времена бдений на Башне Иванов представал перед своими молодыми коллегами как «жрец Диониса», то в Риме в его окружении ничего подобного не было. Соответственно, в римский период концепция дионисийства превратилась у Вячеслава Ивановича в инструмент поиска духовной общности «среди своих», носящий откровенно конфессионально-идеологический характер (фон Виламомиц был протестантом)[331].

Позднее критическое и литературное творчество Иванова

Обложка издания 2015 года

Несмотря на то, что в основе критических статей и монографий Вяч. Иванова, изданных в его итальянские годы, лежали прежде опубликованные им тексты, они демонстрируют большую эволюцию мысли. Например, статья «Анима» («Anima»), опубликованная в журнале Бодмера «Corona» в 1935 году, была переработкой статьи 1907 года «Ты еси». Первоначальный перевод на немецкий язык выполнил Е. Шор, и затем использовал в своём «Опыте реконструкции мировоззрения Иванова». Однако Иванов был недоволен, и попытался свой текст, созданный в расцвет символизма, сделать понятным европейскому интеллигентному читателю. В результате «Анима» из религиозно-философского текста превратилась в художественное произведение в форме мифа, который требует активизации культурной памяти читателя. Этот текст можно воспринимать и как притчу о пути Души к божественному Возлюбленному, и как психоаналитический этюд в духе К. Юнга[332]. С проблематикой «Анимы» были связаны дискуссии Иванова с Э. Курциусом, основанные на общности культурных кодов или топосов. Именно Курциус ввёл в литературоведение понятие топоса, заимствовав его из риторики Аристотеля, — это «готовые формулы» риторического и нериторического происхождения, использующиеся в процессе духовного общения и являющиеся свидетельствами изменения или сохранения сознания или ментальности. Иванов использовал в «Аниме» метафизическую лексику, характерную для важнейших мировых религий и философского творчества[333]. С. Франк осуществил перевод текста обратно на русский язык, но его опубликовала только О. Шор в 1965 году, а затем поместила в третий том собрания сочинений Иванова как в немецком оригинале, так и в переводе[334].

Равным образом, книга о Достоевском («Dostojewskij. Tragödie — Mythos — Mystik») стала следствием дискуссий Вяч. Иванова с Ж. Маритеном, Ш. Дю Босом, М. Бубером, Г. Марселем, и собственных статей 1914—1918 годов о романе-трагедии. Вторая часть «Достоевского», посвящённая мифу в структуре сознания и творчества писателя, была совершенно оригинальной, и была попыткой разработки архетипного метода. Иванов выделил три взаимосвязанных аспекта изучения сущности творчества Достоевского: трагедии («Tragodumena»), мифа о «Матери-Земле», наслаивающегося на гностический миф о «Душе мира» («Mythologumena»), и религиозных пророчеств писателя («Theologumena»). Достоевский, по мысли Вяч. Иванова, стремится осознать метафизические проблемы существования человека, в связи с чем в основе его творчества лежат универсальные архетипические сюжеты. Поэтому действие его романов-трагедий разыгрывается в метафизической сфере «между Богом и человеком» и основано «на Августиновом противоположении любви к Богу и любви к самому себе, вплоть до ненависти к Богу»[335][336]. По мысли Иванова, трагические по внутреннему антиномизму, романы Достоевского основаны на принципе восхождения к архетипам (первообразам), формируя мифологическое ядро. Более того, Достоевский создал собственный миф об антиномичной природе души человека, связанный с раннехристианским архетипом Небесного человека, истинным ликом (иконой как знаком «первосущности»), и архетипом противоборствующего и богоборствующего человека (Люцифера) как одной из личин бесовского «Легиона»[337].

Ещё в павийские годы Иванов начал работу над своим итоговым произведением — «Повестью о Светомире царевиче», на которой трудился почти непрерывно в 1928—1949 годах, буквально, до самой кончины. Это был сложный текст, написанный стихоподобной прозой (версэ) в форме, стилизованной под средневековый роман-легенду или житие[338]. При этом вся жанровая пестрота предстаёт в тексте как элементы с закодированным смыслом, требующим герменевтического толкования. Оригинальный стиль напоминает древнерусское «плетение словес», тогда как язык стилизован под фольклор, а пятая песнь целиком написана на книжном церковнославянском языке; графика версэ близка библейской, с нумерацией стихов[339]. Пространство, в котором действуют персонажи «Повести», может быть обозначено как мистериальное[340].

«Повесть о Светомире царевиче» воплотила идею христианского возрождения, которое может осуществиться на основе гуманизма и религии; именно эта мысль была одной из основных для Иванова в эмиграции. Последние части — четвёртую и пятую, — он создавал параллельно с комментированием книг Нового Завета, по заказу, полученного от Ватикана. Это было частью проекта по расширению присутствия Католической церкви в Восточной Европе. Это не могло не возвратить Иванова к историософским размышлениям о судьбе России в мире[341]. Важнейшим смысловым пластом «Повести» является непрерывная 1000-летняя традиция русской литературы от «Повести временных лет» и «Слова о полку Игореве» через А. С. Пушкина и Ф. М. Достоевского к символистам и футуристам (В. Хлебников). Для Вяч. Иванова вся русская культура представала как нечто целокупное и законченное, причём в период, когда он активно писал «Повесть», Святая Русь отошла в «покой Господа», а оставшимся на земле остаётся уповать на её грядущее воскресение[342].

Память

Надгробие и памятники

Могила В. Иванова в Риме. Фото 2006 года

После кончины Вяч. Иванова панихида по нему была проведена в русской католической церкви Св. Антония близ Санта-Мария-Маджоре, и его похоронили на кладбище Верано в склепе греческого Колледжо Сант-Атанасио близ базилики Сан-Лоренцо-фуори-ле-Мура. Перед Вячеславом Ивановым на надгробии стояло имя его первого римского духовника о. Ефрема (де Брюнье). 22 июня 1988 года в присутствии Дмитрия Иванова останки Вячеслава Ивановича были перенесены на кладбище Тестаччо в семейную могилу Зиновьевых. В 1931 году первым там упокоился А. Д. Зиновьев — брат Лидии Зиновьевой-Аннибал. Вместе с Ивановым покоятся его дочь Лидия Вячеславовна и Ольга Шор. Эта могила внесена в число исторических памятников и охраняется международным дипломатическим комитетом[343].

К 100-летию со дня рождения Вячеслава Иванова была открыта мемориальная доска в павийском Колледжо Борромео в стене колоннады двора. Надпись в переводе с итальянского гласит: «Поэту Вячеславу Иванову, разлучённому со своей родной Россией и нашедшему в Италии вторую родину и надёжную верную пристань в Борромео, где посещали его друзья Зелинский, Бубер, Оттокар и Кроче, посвящена эта мемориальная доска как слабая дань славе, которую он принёс Колледжио своим десятилетним пребыванием, с 1925 по 1936 годы»[344]. В 1983 году городской совет Рима установил на стене дома Ивановых по улице Леона Баттиста Альберти памятную доску[345]. Наконец, Дмитрий Иванов добился установки мемориальной доски в Санкт-Петербурге на здании знаменитой «Башни», это произошло 17 июля 1994 года. Доска была презентована городу от муниципалитета Невеселя[фр.] — места рождения Д. В. Иванова. По состоянию на 2016 год доска была утрачена[346].

В 1986 году Д. Иванову пришлось переехать в другой дом поблизости от старого; в его бывшей квартире располагается Исследовательский центр Вяч. Иванова в Риме, на стену этого дома перенесли и мемориальную доску. Дмитрий Вячеславович успел воссоздать мемориальный кабинет своего отца, практически идентичный тому, что был в старом доме; оказался сохранённым и вид на купол собора Св. Петра, открывающийся из окна[347]. Исследовательский центр имеет статус независимого учреждения, официально признанного итальянскими властями[348].

9 сентября 2002 года в Литературном музее Пушкинского дома впервые открылась персональная выставка, посвящённая жизни и творчеству Вячеслава Иванова. Она была приурочена к международной конференции, посвящённой месту Иванова в петербургской и мировой культуре. Было представлено более 200 экспонатов — рукописи, автографы, фотографии, живописные и графические портреты[349].

Судьба архива Вячеслава Иванова

Впервые судьбой архивных рукописей Вяч. Иванова заинтересовался в 1950-е годы Ю. Иваск, в рамках более широкой темы архивного наследия ведущих русских писателей, оказавшихся в эмиграции. Когда он обратился за консультациями к О. Шор, она впервые описала рукописные материалы Иванова как единое целое, несмотря на раздробленность и принадлежность разным странам. Вяч. Иванов, покидая Москву в 1924 году, оставил 14 ящиков библиотеки и архива на попечении А. Н. Чеботаревской, свояченицы Ф. Сологуба. Из-за невозможности хранить их в условиях коммунального быта, был начат процесс передачи архива в Бахрушинский музей. В конце концов большая часть оставленных материалов попала в отдел рукописей Ленинской библиотеки, где составили обширный фонд № 109 (1256 единиц хранения за 1880-е — 1921 годы). Небольшие фонды отложились также в РГАЛИ (ф. 225) и ИМЛИ (ф. 55). Поскольку часть материалов Иванова всё-таки достигла Ленинграда, при передаче архива Сологуба фонды Иванова были созданы в РНБ (ф. 304) и Пушкинском доме (ф. 607). Все эти материалы описаны и доступны для исследователей[350].

С собой в Рим Вячеслав Иванович забрал лишь те материалы, которые казались наиболее существенными для новой работы: рукописи и черновики стихов, неоконченный перевод трагедий Эсхила, поэму «Человек», некоторые дневниковые тетради и листки, экземпляры первоизданий его сочинений, и некоторые книги, включая сочинения Флоренского и Эрна. Были взяты также некоторые рукописи Л. Д. Зиновьевой-Аннибал. Из-за того, что до 1935 года у Ивановых не было постоянного пристанища, книги и рукописи сохранялись на складе в Риме. Постепенно накапливался и новый — итальянский архив, преимущественно, семейной и деловой переписки[351]. После кончины Вяч. Иванова, его сын и дочь приняли решение сохранить архив в Риме; он мыслился как место, где продолжится посмертное общение с отцом (принимая во внимание их убеждения — в буквальном смысле). Бумаги, картины и фотографии сохранялись в квартире на улице Леон Баттиста Альберти, где прошли последние 10 лет жизни Вячеслава Ивановича. Главным посредником в использовании материалов архива была О. Шор, которая интенсивно помогала Ф. Степуну в его поисках для итоговой книги о русском символизме. До своей кончины в 1978 году, О. Шор предоставляла материалы многим другим исследователям (Р. Гулю, Б. Филиппову, В. Маркову), переписывалась с А. Раннитом, куратором славянской библиотеки Йельского университета. Именно А. Раннит в 1966 году организовал выставку к 100-летию Вяч. Иванова. С 1960-х годов возобновилась переписка с СССР, прежде всего с М. Альтманом и В. Мануйловым, членами семей Гершензонов и Эрнов. В 1971 году на материале архива Иванова была написана первая английская диссертация — Джеймса Веста, а в 1974-м — американская (Алексей Климов). После вынужденного переезда Д. Иванова в 1986 году на виа Эрколе Роза, был утрачен авторский принцип расположения материалов, и встала проблема разбора и научного описания архива[352].

В результате, в период 1986—1996 годов Д. В. Иванов и А. Б. Шишкин (ученик А. Мануйлова, работающий в Университете Салерно) предприняли первичный разбор архива, в котором участвовали специалисты Пушкинского дома — Л. Н. Иванова, О. А. Кузнецова, М. Б. Плюханова. Велось также формирование эпистолярной коллекции. Научно-исследовательскую работу с немецкими корреспондентами возглавлял М. Вахтель (Принстонский университет). По завещанию Д. Иванова, Римский архив является частной научно-исследовательской организацией, материалы которого не могут быть рассредоточены или покидать пределы Рима[353]. В 2006—2007 годах 95 % рукописных материалов Иванова — около 25 000 изображений — были сканированы и выставлены в открытый доступ на сайте Исследовательского центра Вяч. Иванова[354]. В 2011—2015 годах описи архива были опубликованы[355].

Критика и историография

Британская исследовательница Памела Дэвидсон (Лондонский университетский колледж) в 1995 году опубликовала сводную библиографию, в которой учла 1300 исследований и критических отзывов о Вячеславе Иванове. С её точки зрения, изучение творчества Иванова заняло четыре обширных периода. Первый из них длился от 1903 по 1925 годы, то есть от публикации первых поэтических сборников и научных статей. Ранние рецензии на сборники стихов Иванова были полярно противоположными, поскольку создавались либо консервативными критиками популярных журналов, либо поэтами и критиками-символистами для изданий своего движения. Публика явно не демонстрировала готовности воспринимать язык и новаторские идеи Вячеслава Ивановича. П. Дэвидсон даже утверждала, что в 1910-е годы косвенно присутствовал вопрос о принятии нового поэта в традицию русской литтературы. Темы его стихотворений казались чуждыми реальной жизни, а эрудитские аллюзии и архаизации языка подвергались насмешкам. Однако когда Александр Измайлов сравнил Иванова с Тредиаковским, ему парировал Андрей Белый, заявив, что он — «Державин, прокладывающий дорогу новому Пушкину». Приём Иванова у молодого поколения писателей и поэтов, сформировавшихся на тех же источниках — Соловьёве, Ницше и Достоевском, — быстро преодолел первоначальный негативизм критики. В полемике 1906—1907 годов Иванов явственно фигурировал уже как идеолог, и этот подход прочно укоренился[356]. В период кризиса символизма, выход в свет поэтического сборника «Cor Ardens» и сборников статей «Борозды и межи» и «Родное и вселенское», окончательно утвердил Иванова в роли теоретика и философа культуры. В качестве такового его творчество стало предметом рефлексии Бердяева, С. Булгакова и Л. Шестова. Большой резонанс имела статья Жирмунского о преодолении символизма, в которой Иванов был характеризован как предшественник акмеистов[357].

В период после революции 1917 года и до отъезда Иванова в Италию восприятие его наследия оказалось политизировано. Характерно, что отношение к «Переписке из двух углов» и статье о кризисе гуманизма, заложенное в Советской России и Европе, сохраняется и по сей день. П. Дэвидсон отмечала, что «Переписка» более, чем все остальные работы Иванова, способствовала смещения интереса от Вячеслава-поэта к Иванову-философу[358]. После 1924 года закономерно стало снижаться число отзывов об Иванове в СССР, поскольку его причисляли к «буржуазным декадентам». В эмиграции существенную часть опубликованных материалов составили воспоминания и критические статьи, в том числе Н. Бердяева, З. Гиппиус, Д. Святополк-Мирского, С. Франка и Ф. Степуна. Кончина Иванова в 1949 году широко освещалась в эмигрантской и европейской прессе, в некрологах лейтмотивом было сожаление, что его имя предано забвению. Раздавались призывы точнее определить его роль в культуре XX века[359]. В Европе до переезда в Италию Иванов был известен мало, внимание к его персоне было привлечено, во-первых, фактом его присоединению к католической церкви (равно в католических и экуменических кругах: Папини, Тышкевич), во-вторых, публикацией Бубером «Переписки из двух углов» на немецком языке, что повлекло за собой переводы на итальянский и французский. Большое внимание вызвала и немецкая монография Иванова о Достоевском. В западной критической мысли долго преобладал образ Иванова как философа культуры и толкователя Достоевского. В свою очередь, собственные попытки «перекинуть мосты» между русским и западным восприятием Иванова предприняли Ф. Степун, И. Голенищев-Кутузов и О. Шор (Дешарт)[360].

Благодаря публикации сборника «Свет вечерний» (1962) и выпуску первого тома ивановского собрания сочинений в Брюсселе (1971), включавшего объёмную биографию поэта и мыслителя, написанную О. Шор, исследование Иванова стали осуществлять критики послевоенного поколения. С середины 1960-х годов стали появляться диссертации о творчестве Иванова, его эстетике и его влиянии на Мандельштама и русскую литературную традицию. До 1987 года вышли четыре тома собрания сочинений (из шести запланированных), которые предоставили читателям богатые материалы и редкие тексты. С начала 1980-х годов стали проводиться посвящённые Иванову международные симпозиумы, проходившие в университетах Йеля (1981), Рима (1983), Павии (1986), Гейдельберга (1989), Женевы (1992) и Будапешта (1995), каждый из которых (кроме римского) сопровождался публикацией сборника статей[361]. В СССР в 1960-е годы началась в первую очередь публикация архивных материалов, например, основополагающая статья Н. Котрелёва о бакинских годах Иванова. В 1976 году вышел небольшой том в серии «Библиотека поэта» с предисловием С. Аверинцева. После 1986 года стал доступен архив Вячеслава Иванова и началось тесное сотрудничество исследователей. Были также опубликованы мемуары Лидии Ивановой, которые задали новые направления в биографических исследованиях[362].

Публикации

  • Иванов Вяч., Гершензон М. Переписка из двух углов / Подг. текста, прим., ист.-лит. комм, и иссл. Роберта Бёрда. — М. : Водолей Publishers; Прогресс-Плеяда, 2006. — 208 с. — ISBN 5-902312-60-4.

Примечания

Комментарии
  1. ↑ В зрелые годы, общаясь с учениками и коллегами (например, М. Альтманом), Иванов с предельной откровенностью утверждал, что «я тогда души не чаял в её брате. И, может быть, не люби я так брата, не женился бы на его сестре»[20]
  2. ↑ В семье Дмитриевских по наследству передавалась шизофрения; дочь Вячеслава и Дарьи Михайловны — Александра — явно демонстрировала симптомы задержки умственного и социального развития, и скончалась не позднее 1917 года[27][28].
  3. ↑ Так в оригинале.
  4. ↑ В Школе работали также И. И. Мечников, Макс Нордау, Казимир Валишевский, Элизе Реклю, Георг Брандес, К. А. Тимирязев[78]
  5. ↑ Вяч. Иванов в тот период считал себя латентным гомосексуалом, и даже писал в дневнике о влюблённости в Валерия, впрочем, даже не вербализованной[84].
  6. ↑ Одной из главных причин, привязывавших Иванова и Зиновьеву к Женеве, была необходимость ухода за тестем — Д. В. Зиновьевым. После его кончины 14 (27) сентября дочерние обязанности более не тяготили Лидию Дмитриевну, однако материальные условия и необходимость доучить детей в европейских школах сильно задержали решённый отъезд[91].
  7. ↑ Создан по заказу Н. П. Рябушинского и впервые опубликован в № 3 журнала «Золотое руно» за 1907 год. Ныне хранится в Третьяковской галерее[101].
  8. ↑ Общий эскиз круга посетителей Башни см. в публикации И. Толстого[108].
  9. ↑ Лидия Иванова, которой было тогда 15 лет, в ретроспективных воспоминаниях совершенно по-другому описывала эти события. Она утверждала, что Вячеслав пригласил её к себе, и разъяснил, что для него « Вера есть продолжение мамы, как бы дар, которые ему посылает мама». Далее Лидия была поставлена перед выбором: если она примет союз Веры и Вячеслава, то останется с ними, если нет — ей будет предоставлено право и возможность выстраивать жизнь самостоятельно[141].
  10. ↑ Согласно свидетельству Лидии Ивановой, её отец был страстным курильщиком, который выкуривал до 80 папирос в день. Когда он преподавал на Высших женских курсах, весной 1912 года, торопясь, Иванов «зажёг спичку и для защиты от ветра сунул её в раздвинутую коробку, не заметив, что спички в коробке направлены головками вверх». «Самосожжение» бороды вызвало даже насмешки в прессе, но с тех пор профессор Иванов бороды и усов никогда не носил[151].
  11. ↑ Отъезжая в Италию, Иванов поручил Ольге Александровне заботу об оставшемся в СССР имуществе, могилах близких, а также дела об издании переводов и своих сочинений, защите авторских прав и оформлении командировки и ведении переписки с Наркоминделом и Наркомпросом. В период 1924—1926 годов О. Шор регулярно отчитывалась Вячеславу Ивановичу из Москвы в Рим[253].
  12. ↑ Собственно, первый проект Русской Академии в Риме предлагал ещё Е. Шмурло — учёный корреспондент Императорской Академии наук[258].
  13. ↑ Вяч. Иванов был включён в пятую — наивысшую — категорию; академическая стипендия составляла 85 рублей в месяц, тогда как за квартиру приходилось платить примерно 45 рублей (в пересчёте с итальянских лир). О. Шор пересылала деньги в Рим в американских долларах; например, перевод от 3 июня 1925 года составил 63 доллара 30 центов — месячная стипендия от ЦЕКУБУ + 40-рублёвый гонорар за опубликованную статью[264].
  14. ↑ Иванов был чуток к личностному ницшеанству, что позволяло ему находить общий язык, например, с М. Горьким[328].
Источники
  1. ↑ 1 2 Литераторы Санкт-Петербурга. ХХ век / под ред. О. В. Богданова
  2. ↑ Русская литература XX века. Прозаики, поэты, драматурги / под ред. Н. Н. Скатов — 2005. — ISBN 5-94848-262-6
  3. ↑ 1 2 3 4 Краткая литературная энциклопедия — М.: Советская энциклопедия, 1962.
  4. ↑ 1 2 3 Иванов Вячеслав Иванович // Большая советская энциклопедия: [в 30 т.] / под ред. А. М. Прохоров — 3-е изд. — М.: Советская энциклопедия, 1969.
  5. ↑ Котрелёв, 2009, с. 648.
  6. ↑ Аверинцев, 2002, с. 25—26.
  7. ↑ Зобнин, 2011, с. 1.
  8. ↑ 1 2 Иванов, 1971, О. Дешарт. Предисловие, с. 7.
  9. ↑ Аверинцев, 2002, с. 24.
  10. ↑ Зобнин, 2011, с. 1—2.
  11. ↑ Иванов, 1971, О. Дешарт. Предисловие, с. 7—8.
  12. ↑ Зобнин, 2011, с. 3.
  13. ↑ Иванов, 1971, О. Дешарт. Предисловие, с. 8—9.
  14. ↑ Зобнин, 2011, с. 4—5.
  15. ↑ Иванов, 1971, О. Дешарт. Предисловие, с. 9.
  16. ↑ Аверинцев, 2002, с. 29.
  17. ↑ Зобнин, 2011, с. 7.
  18. ↑ Иванов, 1971, О. Дешарт. Предисловие, с. 10.
  19. ↑ Иванов, 1971, О. Дешарт. Предисловие, с. 11—12.
  20. ↑ Иванов, 1971, О. Дешарт. Предисловие, с. 178.
  21. ↑ Зобнин, 2011, с. 8.
  22. ↑ Аверинцев, 2002, с. 30.
  23. ↑ Зобнин, 2011, с. 8—9.
  24. ↑ Аверинцев, 2002, с. 31—32.
  25. ↑ 1 2 Иванов, 1971, О. Дешарт. Предисловие, с. 11.
  26. ↑ 1 2 Зобнин, 2011, с. 9.
  27. ↑ Иванов, 1971, О. Дешарт. Предисловие, с. 177.
  28. ↑ Переписка Вяч. Иванова с С. А. Венгеровым / Публикация О. А. Кузнецовой // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1990 год. — 1993. — С. 98—99.
  29. ↑ Аверинцев, 2002, с. 33.
  30. ↑ Аверинцев, 2002, с. 36.
  31. ↑ Wachtel, 1994, p. 353—354.
  32. ↑ Аверинцев, 2002, с. 34.
  33. ↑ Зобнин, 2011, с. 9—11.
  34. ↑ Зобнин, 2011, с. 11—12.
  35. ↑ Зобнин, 2011, с. 13.
  36. ↑ Зобнин, 2011, с. 14—15.
  37. ↑ Зобнин, 2011, с. 16.
  38. ↑ Зобнин, 2011, с. 16—18.
  39. ↑ Зобнин, 2011, с. 19.
  40. ↑ Шварсалон Константин Семенович. Биографика СПбГУ. Санкт-Петербургский государственный университет. Дата обращения: 16 июля 2019.
  41. ↑ Зобнин, 2011, с. 19—20.
  42. ↑ Wachtel, 1994, p. 355.
  43. ↑ Wachtel, 1994, p. 356—357.
  44. ↑ Зобнин, 2011, с. 35—36.
  45. ↑ Wachtel, 1994, p. 358—359.
  46. ↑ Зобнин, 2011, с. 36.
  47. ↑ Wachtel, 1994, p. 359.
  48. ↑ 1 2 Pro et contra 1, 2016, с. 658.
  49. ↑ Wachtel, 1994, p. 360.
  50. ↑ Аверинцев, 2002, с. 39—41.
  51. ↑ Аверинцев, 2002, с. 44.
  52. ↑ Зобнин, 2011, с. 22.
  53. ↑ Зобнин, 2011, с. 24.
  54. ↑ Зобнин, 2011, с. 25.
  55. ↑ 1 2 3 Переписка 1, 2009, М. Вахтель. Дионис или Протей? О ранней переписке Вяч. Иванова с Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, с. 8.
  56. ↑ Зобнин, 2011, с. 28.
  57. ↑ Зобнин, 2011, с. 29—30.
  58. ↑ Зобнин, 2011, с. 33.
  59. ↑ Зобнин, 2011, с. 37—38.
  60. ↑ Зобнин, 2011, с. 39—40.
  61. ↑ Зобнин, 2011, с. 40.
  62. ↑ Иванов, 1971, О. Дешарт. Предисловие, с. 35.
  63. ↑ Зобнин, 2011, с. 43—44.
  64. ↑ История и поэзия, 2006, с. 233.
  65. ↑ Переписка 1, 2009, с. 720—723.
  66. ↑ Зобнин, 2011, с. 46.
  67. ↑ Аверинцев, 2002, с. 65.
  68. ↑ Переписка2, 2009, с. 87—438.
  69. ↑ Pro et contra 2, 2016, М. Вахтель. Рождение русского авангарда из духа немецкого антиковедения… : Вильгельм Дерпфельд и Вячеслав Иванов, с. 390.
  70. ↑ Pro et contra 2, 2016, М. Вахтель. Рождение русского авангарда из духа немецкого антиковедения… : Вильгельм Дерпфельд и Вячеслав Иванов, с. 391—392.
  71. ↑ Pro et contra 2, 2016, М. Вахтель. Рождение русского авангарда из духа немецкого антиковедения… : Вильгельм Дерпфельд и Вячеслав Иванов, с. 394.
  72. ↑ Переписка1, 2009, с. 725—726.
  73. ↑ Переписка 1, 2009, М. Вахтель. Дионис или Протей? О ранней переписке Вяч. Иванова с Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, с. 9.
  74. ↑ Аверинцев, 2002, с. 64—68.
  75. ↑ Переписка 1, 2009, М. Вахтель. Дионис или Протей? О ранней переписке Вяч. Иванова с Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, с. 9—11.
  76. ↑ Русская литература, 2001, с. 199—200.
  77. ↑ Богомолов, 2009, с. 44—47, 57—58.
  78. ↑ Богомолов, 2009, с. 60.
  79. ↑ Богомолов, 2009, с. 59—60.
  80. ↑ Богомолов, 2009, с. 63.
  81. ↑ Богомолов, 2009, с. 66.
  82. ↑ Богомолов, 2009, с. 68.
  83. ↑ Богомолов, 2009, с. 78—79.
  84. ↑ Богомолов, 2009, с. 72—73.
  85. ↑ Брюсов В. Я. Дневники. Автобиографическая проза. Письма / Сост., вступ. ст. Е. В. Ивановой. — М. : ОЛМА-ПРЕСС, Зведный мир, 2002. — С. 151. — 415 с. — (Эпохи и судьбы). — ISBN 5-94850-030-6.
  86. ↑ Богомолов, 2009, с. 93.
  87. ↑ Богомолов, 2009, с. 103.
  88. ↑ Богомолов, 2009, с. 105.
  89. ↑ Богомолов, 2009, с. 106—108.
  90. ↑ Богомолов, 2009, с. 114.
  91. ↑ Богомолов, 2009, с. 115.
  92. ↑ Богомолов, 2009, с. 116—117.
  93. ↑ Богомолов, 2009, с. 119—121.
  94. ↑ 1 2 Богомолов, 2009, с. 123.
  95. ↑ Богомолов, 2009, с. 124.
  96. ↑ Богомолов, 2009, с. 126—127.
  97. ↑ Богомолов, 2009, с. 129.
  98. ↑ Богомолов, 2009, с. 133—134.
  99. ↑ Богомолов, 2009, с. 144.
  100. ↑ Богомолов, 2009, с. 147—150.
  101. ↑ Кузмин, 1998, Июль. Примечание 176, с. 273.
  102. ↑ Богомолов, 2009, с. 153—155.
  103. ↑ Богомолов, 2009, с. 157—158.
  104. ↑ Богомолов, 2009, с. 160.
  105. ↑ Богомолов, 2009, с. 164—165.
  106. ↑ Богомолов, 2009, с. 177.
  107. ↑ Богомолов, 2009, с. 186—187.
  108. ↑ И. Толстой. Кто украл шапку Мережковского? Радио Свобода (7 сентября 2015). Дата обращения: 21 июля 2019.
  109. ↑ Кузмин, 1998, Август. Примечание 48, с. 288.
  110. ↑ Иванов2, 1974, О. Дешарт. Комментарии, с. 743—765.
  111. ↑ Зобнин, 2011, с. 107—115.
  112. ↑ Кузмин, 1998, Август. Примечание 47, с. 287.
  113. ↑ Кузмин, 1998, Август. Примечания 49—51, с. 288.
  114. ↑ Зобнин, 2011, с. 116.
  115. ↑ Богомолов, 2009, с. 204.
  116. ↑ Богомолов, 2009, с. 206—208.
  117. ↑ Богомолов, 2009, с. 208.
  118. ↑ Богомолов, 2009, с. 210—215.
  119. ↑ Богомолов, 2009, с. 218—219.
  120. ↑ Богомолов, 2009, с. 222.
  121. ↑ Иванов 1, 1971, О. Дешарт. Предисловие, с. 119.
  122. ↑ Богомолов, 2009, с. 245.
  123. ↑ Богомолов, 2009, с. 248.
  124. ↑ Обатнин, 2000, с. 35.
  125. ↑ Башня, 2005, Богомолов Н. В. Из «башенной» жизни 1908—1910, с. 35.
  126. ↑ Кузмин, 1998, с. 287—288.
  127. ↑ 1 2 Иванов, 1971, О. Дешарт. Предисловие, с. 140.
  128. ↑ Иванов, 1971, О. Дешарт. Предисловие, с. 140—141.
  129. ↑ Башня, 2005, Богомолов Н. В. Из «башенной» жизни 1908—1910, с. 35—36.
  130. ↑ Обатнин, 2000, с. 37.
  131. ↑ Обатнин, 2000, с. 43.
  132. ↑ Обатнин, 2000, с. 173.
  133. ↑ Башня, 2005, Богомолов Н. В. Из «башенной» жизни 1908—1910, с. 43.
  134. ↑ Иванов2, 1974, с. 773.
  135. ↑ Шруба, 2004, с. 157.
  136. ↑ Богомолов, 2002, с. 105—107.
  137. ↑ Богомолов, 2002, с. 107—108.
  138. ↑ Богомолов, 2002, с. 109.
  139. ↑ Богомолов, 2002, с. 112—114.
  140. ↑ Кузмин, 1998, с. 215—216.
  141. ↑ Иванова, 1992, с. 45—46.
  142. ↑ Богомолов Н., Малмстад Дж. Михаил Кузмин: Искусство, жизнь, эпоха. — СПб. : Вита Нова, 2007. — С. 285—286. — 560 с. — ISBN 978-5-93898-150-8.
  143. ↑ Кузмин, 1998, с. 216—217.
  144. ↑ Бёрд, 2011, с. 194.
  145. ↑ Исследования и материалы, 2016, с. 110—112.
  146. ↑ Исследования и материалы, 2016, с. 119.
  147. ↑ Исследования и материалы, 2016, с. 134.
  148. ↑ Исследования и материалы, 2016, с. 136—137.
  149. ↑ Исследования и материалы, 2016, с. 137—138.
  150. ↑ Исследования и материалы, 2016, с. 140—141.
  151. ↑ Иванова, 1992, с. 43—44.
  152. ↑ Бычков, 2007, с. 489.
  153. ↑ Бычков, 2007, с. 491—492.
  154. ↑ Бычков, 2007, с. 505.
  155. ↑ Бычков, 2007, с. 505—506.
  156. ↑ Бычков, 2007, с. 506.
  157. ↑ Бычков, 2007, с. 506—507.
  158. ↑ Бёрд, 2011, с. 189—190.
  159. ↑ Бёрд, 2011, с. 190.
  160. ↑ Бёрд, 2011, с. 195.
  161. ↑ Бёрд, 2011, с. 196.
  162. ↑ Русская литература, 2001, с. 210—212.
  163. ↑ Русская литература, 2001, с. 215.
  164. ↑ Русская литература, 2001, с. 216.
  165. ↑ Русская литература, 2001, с. 217.
  166. ↑ Титаренко, 2014, с. 152.
  167. ↑ Титаренко, 2014, с. 153.
  168. ↑ Титаренко, 2014, с. 154.
  169. ↑ * * * («То сон ли был, принесший на заре…»).
  170. ↑ Титаренко, 2014, с. 155.
  171. ↑ 1 2 Титаренко, 2014, с. 156.
  172. ↑ Древнегреческо-русский словарь / Сост. И. Х. Дворецкий. — Т. II. — М., 1958. — С. 1069.
  173. ↑ Титаренко, 2014, с. 157.
  174. ↑ Богданова, 2016, с. 144—145.
  175. ↑ Богданова, 2016, с. 146.
  176. ↑ Богданова, 2016, с. 148—149.
  177. ↑ Богданова, 2016, с. 149.
  178. ↑ Богданова, 2016, с. 149—150.
  179. ↑ Богданова, 2016, с. 151.
  180. ↑ Богданова, 2016, с. 154—155.
  181. ↑ 1 2 Эсхил, 1989, Котрелёв Н. В. Вячеслав Иванов в работе над переводом Эсхила, с. 497.
  182. ↑ Эсхил, 1989, Котрелёв Н. В. Вячеслав Иванов в работе над переводом Эсхила, с. 498—499.
  183. ↑ Эсхил, 1989, Котрелёв Н. В. Вячеслав Иванов в работе над переводом Эсхила, с. 501.
  184. ↑ Эсхил, 1989, Котрелёв Н. В. Вячеслав Иванов в работе над переводом Эсхила, с. 502.
  185. ↑ Эсхил, 1989, Котрелёв Н. В. Вячеслав Иванов в работе над переводом Эсхила, с. 504—506.
  186. ↑ Эсхил, 1989, Котрелёв Н. В. Эсхил Вячеслава Иванова — двойной памятник культуры, с. 459.
  187. ↑ Эсхил, 1989, Котрелёв Н. В. Вячеслав Иванов в работе над переводом Эсхила, с. 510—511.
  188. ↑ Эсхил, 1989, Котрелёв Н. В. Вячеслав Иванов в работе над переводом Эсхила, с. 512.
  189. ↑ 1 2 Иванов4, 1987, с. 55.
  190. ↑ Обатнин, 1997, с. 225.
  191. ↑ Тернова, 2017, с. 30.
  192. ↑ Иванов4, 1987, с. 61, 718.
  193. ↑ Обатнин, 1997, с. 226.
  194. ↑ Обатнин, 1997, с. 227.
  195. ↑ Обатнин, 1997, с. 227—228.
  196. ↑ 1 2 3 Обатнин, 1997, с. 228.
  197. ↑ Портрет поэта Вячеслава Иванова (1866—1949) кисти Н. П. Ульянова на выставке в Пушкинском Доме. Новости музеев. Дата обращения: 21 июля 2019.
  198. ↑ Бёрд, 1999, с. 305.
  199. ↑ Бёрд, 1999, с. 322.
  200. ↑ Бёрд, 1999, с. 306, 309.
  201. ↑ Иванова, 1992, с. 78.
  202. ↑ 1 2 Иванов, 1971, О. Дешарт. Предисловие, с. 163—164.
  203. ↑ Павлова, 2018, с. 197—198.
  204. ↑ Павлова, 2018, с. 200—201.
  205. ↑ Бёрд, 1999, с. 327.
  206. ↑ 1 2 3 Бёрд, 1999, с. 314.
  207. ↑ Иванов3, 1979, с. 376.
  208. ↑ Иванов2, 1995, с. 139.
  209. ↑ Русская литература, 2001, с. 197.
  210. ↑ Святополк-Мирский, 2001, с. 756.
  211. ↑ Святополк-Мирский, 2001, с. 757.
  212. ↑ Pro et contra 1, 2016, с. 484—485.
  213. ↑ Аверинцев, 2002, с. 100.
  214. ↑ Переписка из двух углов, 2006, Р. Берд. Историко-литературный комментарий, с. 96—97.
  215. ↑ Иванов, 1971, О. Дешарт. Предисловие, с. 165—166.
  216. ↑ Переписка из двух углов, 2006, Р. Берд. Историко-литературный комментарий, с. 185—191.
  217. ↑ Бёрд, 2011, с. 192—194.
  218. ↑ Переписка из двух углов, 2006, Р. Берд. Историко-литературный комментарий, с. 92, 101, 109.
  219. ↑ Бёрд, 1999, с. 306—307.
  220. ↑ Бёрд, 1999, с. 310.
  221. ↑ Бёрд, 1999, с. 312—313.
  222. ↑ Альтман, 1995, с. 76.
  223. ↑ Иванова, 1992, с. 77—78.
  224. ↑ Иванова, 1992, с. 86.
  225. ↑ Переписка из двух углов, 2006, Р. Бёрд. Историко-литературный комментарий и исследование, с. 101.
  226. ↑ Материалы и исследования, 1996, Д. В. Иванов. Из воспоминаний, с. 37.
  227. ↑ Котрелев, 1968, с. 326.
  228. ↑ Материалы и исследования, 1996, Д. В. Иванов. Из воспоминаний, с. 38.
  229. ↑ Иванова, 1992, с. 99.
  230. ↑ Иванова, 1992, с. 109.
  231. ↑ Материалы и исследования, 1996, Д. В. Иванов. Из воспоминаний, с. 39—42.
  232. ↑ МНОГОГРАННИК (начало). Живой журнал lucas_v_leyden (9 марта 2018). Дата обращения: 20 июня 2019.
  233. ↑ Иванова, 1992, с. 91.
  234. ↑ Котрелев, 1968, с. 327.
  235. ↑ Бёрд, 1999, с. 316.
  236. ↑ Котрелев, 1968, с. 327—329.
  237. ↑ Котрелев, 1968, с. 332—333.
  238. ↑ Альтман Моисей Семенович — филолог 1896—1987. Энциклопедия / «Неизвестные» бакинцы. «Парапет» — сообщество истории Баку и бакинцев. Дата обращения: 21 июня 2019.
  239. ↑ Селиванов, 2006, с. 501—503.
  240. ↑ 1 2 Котрелев, 1968, с. 334—335.
  241. ↑ Материалы и исследования, 1996, Д. В. Иванов. Из воспоминаний, с. 43.
  242. ↑ Иванова, 1992, Виктор Мануйлов. О Вячеславе Иванове, с. 354.
  243. ↑ Материалы и исследования, 1996, Д. В. Иванов. Из воспоминаний, с. 46.
  244. ↑ Иванова, 1992, с. 150.
  245. ↑ Селиванов, 2006, с. 509—510.
  246. ↑ Шишкин, 1997, с. 511—512.
  247. ↑ Шишкин, 1997, с. 513—514.
  248. ↑ Davidson, 1989, p. 264—266, 268.
  249. ↑ Davidson, 1989, p. 266—267.
  250. ↑ 1 2 3 Бёрд, 1999, с. 317.
  251. ↑ Иванова, 1992, Виктор Мануйлов. О Вячеславе Иванове, с. 357.
  252. ↑ Иванова, 1992, Виктор Мануйлов. О Вячеславе Иванове, с. 357—358.
  253. ↑ Русско-итальянский архив III, 2001, с. 151.
  254. ↑ Иванова, 1992, с. 121—122.
  255. ↑ Иванова, 1992, с. 124.
  256. ↑ Иванова, 1992, с. 129.
  257. ↑ Иванова, 1992, с. 136.
  258. ↑ Шишкин, 1997, с. 517—518.
  259. ↑ Бёрд, 1999, с. 319.
  260. ↑ 1 2 Литература русского зарубежья, 2013, с. 415.
  261. ↑ Русско-итальянский архив III, 2001, с. 200—203.
  262. ↑ Литература русского зарубежья, 2013, с. 420.
  263. ↑ Климов, 1972, с. 154.
  264. ↑ Русско-итальянский архив III, 2001, с. 166—167, 180, 185.
  265. ↑ Бёрд, 1999, с. 320.
  266. ↑ Regina Viarum. Исследовательский центр Вячеслава Иванова. Дата обращения: 8 июля 2019.
  267. ↑ Литература русского зарубежья, 2013, с. 416.
  268. ↑ Русско-итальянский архив III, 2001, Иванов Вяч. «Волшебная страна Italia» / Публ. Н. В. Котрелева и Л. Н. Ивановой, с. 20.
  269. ↑ Литература русского зарубежья, 2013, с. 417.
  270. ↑ 1 2 Литература русского зарубежья, 2013, с. 418.
  271. ↑ Бёрд, 2011, с. 198.
  272. ↑ Иванов3, 1979, с. 424—428.
  273. ↑ Бёрд, 2011, с. 199.
  274. ↑ Шишкин, 1997, с. 515—516.
  275. ↑ Аверинцев, 2005, с. 29.
  276. ↑ Бёрд, 2011, с. 200—201.
  277. ↑ Русско-итальянский архив III, 2001, с. 240, 246.
  278. ↑ Шишкин, 1997, с. 520.
  279. ↑ Иванова, 1992, с. 171.
  280. ↑ Русско-итальянский архив III, 2001, с. 247.
  281. ↑ Русско-итальянский архив III, 2001, с. 263—265.
  282. ↑ Иванова, 1992, с. 164.
  283. ↑ Материалы и исследования, 1996, с. 26—27.
  284. ↑ Русско-итальянский архив III, 2001, с. 272.
  285. ↑ Шишкин, 1997, с. 521—522.
  286. ↑ Климов, 1972, с. 158.
  287. ↑ Иванова, 1992, с. 178—179.
  288. ↑ Шишкин, 1997, с. 522.
  289. ↑ Русско-итальянский архив III, 2001, Анна Кондюрина. Переписка Вячеслава Иванова с Ольгой Шор, с. 153—154.
  290. ↑ Сегал, 1994, с. 332.
  291. ↑ Сегал, 1994, с. 337—338.
  292. ↑ Сегал, 1994, с. 338.
  293. ↑ Сегал, 1994, с. 339.
  294. ↑ Сегал, 1994, с. 345.
  295. ↑ Сегал, 1994, с. 349.
  296. ↑ Климов, 1972, с. 155.
  297. ↑ Шишкин, 1997, с. 520—521.
  298. ↑ Повесть о Светомире, 2015, с. 200—202.
  299. ↑ Иванов, 1971, О. Дешарт. Предисловие, с. 196—197.
  300. ↑ Иванова, 1992, с. 234—236.
  301. ↑ Иванов, 1971, О. Дешарт. Предисловие, с. 195.
  302. ↑ Литература русского зарубежья, 2013, с. 425.
  303. ↑ Иванов, 1971, О. Дешарт. Предисловие, с. 199.
  304. ↑ Иванова, 1992, с. 248—250.
  305. ↑ Русско-итальянский архив III, 2001, Анна Кондюрина. Переписка Вячеслава Иванова с Ольгой Шор, с. 155.
  306. ↑ Русско-итальянский архив III, 2001, Анна Кондюрина. Переписка Вячеслава Иванова с Ольгой Шор, с. 156.
  307. ↑ Русско-итальянский архив III, 2001, с. 268—269.
  308. ↑ Иванова, 1992, с. 191.
  309. ↑ Русско-итальянский архив III, 2001, с. 161, 276.
  310. ↑ Иванова, 1992, с. 230.
  311. ↑ Русско-итальянский архив III, 2001, Письмо В. И. Иванова О. А. Шор 13 января 1929 года, Павия, с. 344—345.
  312. ↑ Русско-итальянский архив III, 2001, с. 271.
  313. ↑ Исследования и материалы, 2010, с. 759—764.
  314. ↑ Иванова, 1992, с. 255.
  315. ↑ Иванов, 1971, О. Дешарт. Предисловие, с. 202—203.
  316. ↑ Иванова, 1992, с. 258—260.
  317. ↑ Иванова, 1992, с. 265—266, 273.
  318. ↑ Иванова, 1992, с. 271.
  319. ↑ Иванова, 1992, с. 278—283.
  320. ↑ Иванова, 1992, с. 291.
  321. ↑ Иванова, 1992, с. 288.
  322. ↑ Иванов, 1971, О. Дешарт. Предисловие, с. 226—227.
  323. ↑ Литература русского зарубежья, 2013, с. 453.
  324. ↑ Иванова, 1992, с. 296—297.
  325. ↑ Pro et contra 2, 2016, Г. Гусейнов. Проекции «дионисийства» в биографии Вячеслава Иванова, с. 96.
  326. ↑ Pro et contra 2, 2016, Г. Гусейнов. Проекции «дионисийства» в биографии Вячеслава Иванова, с. 96—97.
  327. ↑ Pro et contra 2, 2016, Г. Гусейнов. Проекции «дионисийства» в биографии Вячеслава Иванова, с. 99—100.
  328. ↑ Pro et contra 2, 2016, Г. Гусейнов. Проекции «дионисийства» в биографии Вячеслава Иванова, с. 106.
  329. ↑ Pro et contra 2, 2016, Г. Гусейнов. Проекции «дионисийства» в биографии Вячеслава Иванова, с. 101—102.
  330. ↑ Pro et contra 2, 2016, Г. Гусейнов. Проекции «дионисийства» в биографии Вячеслава Иванова, с. 115—116.
  331. ↑ Pro et contra 2, 2016, Г. Гусейнов. Проекции «дионисийства» в биографии Вячеслава Иванова, с. 116—117.
  332. ↑ Литература русского зарубежья, 2013, с. 433—435.
  333. ↑ Литература русского зарубежья, 2013, с. 435—436.
  334. ↑ Иванов3, 1979, с. 269—294.
  335. ↑ Литература русского зарубежья, 2013, с. 437.
  336. ↑ Иванов4, 1987, с. 486.
  337. ↑ Литература русского зарубежья, 2013, с. 438—439.
  338. ↑ Литература русского зарубежья, 2013, с. 444.
  339. ↑ Литература русского зарубежья, 2013, с. 445.
  340. ↑ Литература русского зарубежья, 2013, с. 446.
  341. ↑ Литература русского зарубежья, 2013, с. 447—448.
  342. ↑ Топорков, 2012, с. 434.
  343. ↑ Иванова, 1992, Примечание 1., с. 297.
  344. ↑ Иванова, 1992, с. 170.
  345. ↑ Иванова, 1992, с. 298.
  346. ↑ Plioukhanova, Shishkin, 2016, p. 92.
  347. ↑ Plioukhanova, Shishkin, 2016, p. 93.
  348. ↑ Plioukhanova, Shishkin, 2016, p. 100—101.
  349. ↑ Иванов конференция, 2003, с. 311—324.
  350. ↑ Иванова Л. Н. Об архивном наследии Вячеслава Иванова // Литературоведческий журнал. — 2001. — № 15. — С. 374—379. — ISSN 2073-5561.
  351. ↑ Русско-итальянский архив III, 2001, Д. В. Иванов, А. Б. Шишкин. О римском архиве Вяч. Иванова, с. 541.
  352. ↑ Русско-итальянский архив III, 2001, Д. В. Иванов, А. Б. Шишкин. О римском архиве Вяч. Иванова, с. 543—544.
  353. ↑ Русско-итальянский архив III, 2001, Д. В. Иванов, А. Б. Шишкин. О римском архиве Вяч. Иванова, с. 544—545.
  354. ↑ Доклад А.Б. Шишкина «Вяч. И. Иванов: русский европеец между Востоком и Западом». «РУССКАЯ МЫСЛЬ»: Историко-методологический семинар в РХГА. Исследовательский центр Вячеслава Иванова в Риме (21 сентября 2012). Дата обращения: 20 июня 2019.
  355. ↑ Описи архива. Исследовательский центр Вячеслава Иванова в Риме. Дата обращения: 5 июля 2019.
  356. ↑ Pro et contra 2, 2016, П. Дэвидсон. Вячеслав Иванов в русской и западной критической мысли (1903–1995), с. 553—555.
  357. ↑ Pro et contra 2, 2016, П. Дэвидсон. Вячеслав Иванов в русской и западной критической мысли (1903–1995), с. 557—558.
  358. ↑ Pro et contra 2, 2016, П. Дэвидсон. Вячеслав Иванов в русской и западной критической мысли (1903–1995), с. 559—560.
  359. ↑ Pro et contra 2, 2016, П. Дэвидсон. Вячеслав Иванов в русской и западной критической мысли (1903–1995), с. 561—562.
  360. ↑ Pro et contra 2, 2016, П. Дэвидсон. Вячеслав Иванов в русской и западной критической мысли (1903–1995), с. 562—563.
  361. ↑ Pro et contra 2, 2016, П. Дэвидсон. Вячеслав Иванов в русской и западной критической мысли (1903–1995), с. 564.
  362. ↑ Pro et contra 2, 2016, П. Дэвидсон. Вячеслав Иванов в русской и западной критической мысли (1903–1995), с. 567.

Литература

Словарно-энциклопедические издания
  • Аверинцев С. С. Ива́нов Вячесла́в Ива́нович // Католическая энциклопедия. — М. : Издательство Францисканцев, 2005. — Т. II. — Стб. 26—31. — 1818 стб. — ISBN 5-89208-054-4.
  • Гоготишвили Л. А. Иванов Вячеслав Иванович // Новая философская энциклопедия. В четырёх томах / Научно-ред. совет: В. С. Стёпин, А. А. Гусейнов, Г. Ю. Семигин. — М. : Мысль, 2010. — Т. II. — С. 65—66. — 634 с. — ISBN 978-2-244-01117-3.
  • Иванов Вячеслав Иванович [Избранная библиография] // Русская литература конца XIX — начала XX века: библиографический указатель / Сост. Н. В. Котрелёв. — М. : ИМЛИ РАН, 2010. — Т. I: А–М. — С. 607–695. — 953 с. — ISBN 978-5-920-80355-9.
  • Искржицкая И. Ю. Ива́нов Вячеслав Иванович // Русские писатели 20 века : Биографический словарь / Гл. ред. П. А. Николаев. — М. : Большая российская энциклопедия, Рандеву-АМ, 2000. — С. 301—303. — 808 с. — ISBN 5-85270-289-7.
  • Лексикон русской литературы XX века = Lexikon der russischen Literatur ab 1917 / В. Казак ; [пер. с нем.]. — М. : РИК «Культура», 1996. — XVIII, 491, [1] с. — 5000 экз. — ISBN 5-8334-0019-8.. — С. 161—162.
  • Котрелёв Н. В. Ива́нов Вячеслав Иванович // Православная энциклопедия. — М. : Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2009. — Т. 20. — С. 645—652. — 752 с. — ISBN 978-5-89572-036-3.
  • Михайловский Б. Иванов Вячеслав Иванович // Литературная энциклопедия: В 11 т. — М. : Изд-во Ком. Акад., 1930. — Т. 4. — Стб. 404—409.
  • Печко Л. П. Ива́нов Вяч. И. // Краткая литературная энциклопедия / Гл. ред. А. А. Сурков. — М. : Сов. энцикл., 1966. — Т. 3: Иаков — Лакснесс. — Стб. 38—39.
  • Русские писатели, 1800—1917 : Биографический словарь / гл. ред. П. А. Николаев. — М. : Большая российская энциклопедия, 1992. — Т. 2 : Г—К. — С. 372—377. — 623 с. — (Сер. биогр. словарей: Русские писатели. 11—20 вв.). — 60 000 экз. — ISBN 5-85270-011-8. — ISBN 5-85270-064-9 (т. 2).
  • Шруба М. Общество ревнителей художественного слова // Литературные объединения Москвы и Петербурга 1890—1917 годов: Словарь. — М.: Новое литературное обозрение, 2004. — С. 156—159. — 448 с. — ISBN 5-86793-293-1.
Первоисточники
  • Archivio italo-russo II = Русско-итальянский архив II / a cura di Cristiano Diddi e Andrei Shishkin. — Salerno, 2001. — Вып. 2. — 344 с. — (Collana di Europa orientalis, ISSN 0392-4580). — ISBN 978-88-6235-021-1.
  • Archivio italo-russo III = Русско-итальянский архив III : Vjačeslav Ivanov - Testi inediti / a cura di Daniela Rizzi e Andrei Shishkin. — Salerno, 2001. — 574 с. — (Collana di Europa orientalis, ISSN 0392-4580).
  • Альтман М. С. Разговоры с Вячеславом Ивановым / Составление и подготовка текстов В. А. Дымшица и К. Ю. Лаппо-Данилевского. Статья и комментарии К. Ю. Лаппо-Данилевского. — СПб. : Инапресс, 1995. — 384 с. — (Свидетели истории). — ISBN 5-87135-020-8.
  • Вячеслав Иванов. Материалы и исследования. — М. : Наследие, 1996. — 392 с. — ISBN 5-86562-027-4.
  • Вяч. Иванов: pro et contra, антология / Сост. К. Г. Исупов, А. Б. Шишкин; коммент. Е. В. Глуховой, К. Г. Исупова, С. Д. Титаренко, А. Б. Шишкина и др. — СПб. : РХГА, 2016. — Т. 1. — 996 с. — (Русский путь). — ISBN 978-5-88812-724-7.
  • Вяч. Иванов: pro et contra, антология / Сост. К. Г. Исупов, А. Б. Шишкин; коммент. коллектива авт. — СПб. : ЦСО, 2016. — Т. 2. — 960 с. — (Русский путь). — ISBN 978-5-906623-17-1.
  • Кузмин М. А. Дневник 1934 года / под ред. со вступ. ст. и примеч. Г. Морева. — СПб. : Издательство Ивана Лимбаха, 1998. — 408 с. — ISBN 978-5-89059-114-2.
  • Лидия Иванова. Воспоминания. Книга об отце. — М. : Феникс, 1992. — 432 с. — ISBN 5-85042-038-X.
Исследования на русском языке
Исследования на английском языке
  • Bird R. The Russian Prospero : the creative universe of Viacheslav Ivanov. — Madison : The University of Wisconsin Press, 2006. — 310 p. — ISBN 0-299-21830-9.
  • Creating Life: The Aesthetic Utopia of Russian Modernism / Ed. by Irina Paperno and Joan Delaney Grossman. — Stanford : Stanford University Press, 1994. — 300 p. — ISBN 0-8047-2288-9.
  • Davidson P. Vyacheslav Ivanov's Translations of Dante // Oxford Slavonic Papers. New Series. — 1982. — Vol. XV. — P. 103—131.
  • Davidson P. The poetic imagination of Vyacheslav Ivanov: a Russian symbolist's perception of Dante. — Cambridge University Press, 1989. — 319 p. — (Cambridge studies in Russian literature). — ISBN 0-521-36285-7.
  • Davidson P. Viacheslav Ivanov: A reference guide. — N. Y. : G. K. Hall & Co. An Imprint of Simon & Schuster Macmillan, 1996. — xlii, 382 p. — (A Reference Guide to Literature Series). — ISBN 0816118256.
  • Kalb J. E. Russia’s Rome : imperial visions, messianic dreams, 1890—1940. — Madison : The University of Wisconsin Press, 2008. — 299 p. — ISBN 978-0-299-22920-7.
  • Kleberg L. Theatre as Action. Soviet Russian Avant-Garde Aesthetics / Translated from Swedish by Charles Rougle. — L. : Macmillan, 1993. — 152 p. — ISBN 978-0-333-56817-0.
  • Plioukhanova M., Shishkin A. The Museum and the Research Centre Vyacheslav Ivanov Archive in Rome: Literature, music, art, and the city // Literature, Music, and Cultural Heritage Proceedings of the ICLM Annual Conference 2015. — 2016. — P. 90—101. — ISBN 978-5-933-22112 -8.

Ссылки

Источник — https://ru.wikipedia.org/w/index.php?title=Иванов,_Вячеслав_Иванович&oldid=101210552